Американские ученые когда-то поставили красивый донельзя эксперимент. Лично меня он поразил и обострил мою симпатию к определенной части человечества. Хотя проведен был он на животных.

Очень большой колонии крыс ученые создали все условия для безоблачно счастливого существования. Было у них вдоволь еды и питья, самцам хватало самок (и наоборот), в достатке было нор для жилья и общего жизненного пространства. Ни по какой житейской причине не могло возникнуть у крыс чувства дискомфорта, недовольства жизнью и стремления покинуть этот рай в поисках чего-нибудь лучшего. Исследователи неусыпно следили, чтобы изобилие не иссякало.

А еще была маленькая дверца, толкнув которую крыса сразу начинала ощущать опасность. За дверцей было все, что могло заставить повернуть назад: большое освещенное пространство, железный мостик, больно бьющий током, пугающие звуки, горячий пар, мерзкие для крысы запахи. Все должно было отвращать их от этой дверцы.

И все же некоторые крысы покидали рай и уходили через дверцу. Немногие, но уходили. Шерсть у них стояла дыбом, учащался пульс, они возвращались, гонимые страхом, нерешительно топтались - и снова шли в неизвестное.

Вот этих крыс, решившихся все бросить и пойти на очевидный риск, авторы опыта назвали "бескорыстными искателями". Мне даже как-то довелось сидеть на банкете после одного научного семинара, когда пили за этих странных животных. Хотя эпитет "бескорыстные" не слишком точен, ибо крыс этих гнала в опасную неопределенность яростная жажда новизны и любопытство, побеждающее все прочие соображения.

Если бы такой же точно опыт можно было поставить на людях (а история его все время ставит) и потом проверить национальный состав самозабвенных искателей, непременно обнаружилось бы подозрительное изобилие евреев. И так я в этом убежден, что никакие аргументы приводить не стану, имена и факты привлекать не буду. Единственное, в чем оговорюсь, что новое - совсем и вовсе не всегда что-нибудь светлое и безупречно справедливое со всехней сразу точки зрения. Но именно таков весь человеческий прогресс. Вольтер сказал когда-то, что "прогресс - это закон природы". Мысль эту за ее испытанность временем поместили даже как-то на спичечные коробки, я там и вычитал ее (не у Вольтера же). И вот в этом движении (куда оно идет - не поручусь) никак не преуменьшить заслугу искателей, безумно озаренных жаждой новизны. Роль моего народа тут настолько не последняя, что это наполняет меня радостью: мы в этом смысле безусловно - избранный народ.

И только жалко мне порой, что обнаружил это поздно. Я по-иному бы смотрел на мир. И все бы глупости свои делал так же, но их последствия гораздо меньше огорчали бы меня. И я бы с легким сердцем делал новые. Однако поздно.

Впрочем, утешения и радости есть у любого возраста, как есть они при каждой ситуации. Мне рассказал одну историю приятель-врач из подмосковного поселка. Он уже там давно живет, и люди ходят к нему не только по лечебным, но и по житейским делам. Уважая в нем доброжелательство, познания, терпение и бесплатность душеспасительных бесед. Один из посетителей однажды выглядел весьма смущенным.

- Тимофей Сергеич, - начал он, - ты мне объясни такую штуку...
Он замялся, но продолжил через силу:
- У меня жена блядует, это весь поселок знает, и я тоже знаю, почему же у меня рога не растут?

Доктор без улыбки объяснил, что рога - это просто образ такой, так издавна говорят, а буквально не должны расти рога в подобных случаях, об этом вовсе не следует волноваться.

- Вот оно что, - успокоенно сказал бедняга, - тогда все ничего еще, а я-то думал, в организме кальция не хватает.

Такого рода утешения находятся всегда, и грех роптать, спасибо и за это. Неизменно каждый день восходит солнце, наступает утро, за которым расцветает полдень, мягко и медленно сперва, потом стремительно сгущаются сумерки, и падает кромешная ночь. В этом естественном круговороте мне привычно и комфортно, я как будто знаю наизусть, как надо жить и как потратить эти ежедневные сутки. Но поскольку мы живем в Иерусалиме, где за каждым окном спокойно и беззаботно распластана вечность, то и будничное житейское мельтешение здесь как будто другое: понимаешь, что не надо никуда спешить, что это просто бесполезно, и становится единственно ценным лишь сегодня проживаемый день. Но это ведь кому расскажешь, если человек не ощущает то же самое? А если ощущает, тогда зачем об этом говорить?

Мы часто и подолгу молчим об этом с Сашей Окунем. Острое чувство счастья, что мы живем в эпицентре чуда, помогает нам достойно выносить все мелкие бытовые подробности (вроде хронического безденежья, к примеру). А чувство своей ненужности никому и полной никчемности в век необузданного технического прогресса упасает от самомнения и иллюзий. А если вдруг нам улыбается удача, то она вдвойне прекрасна, ибо заглянула независимо от нас, по доброй воле и случайно. А что явилась ненадолго, так спасибо, что вообще зашла.

Естественно, что записи мои обрывочны и несвязны: это ведь иллюзия, что жизнь течет сплошным потоком. Вовсе нет! Она петляет и застывает, перемежается длительным полусонным существованием, вдруг снова делает рывок или зигзаг и вновь стоит на месте. А все пунктиры событий и встреч, новых мыслей и неожиданных происшествий - они пунктиры, потому ведь и прерывисты, и только так их можно записать. А время протекает через них и утекает. Так мы однажды выпили с утра, разговорились, после в гости съездили, вернулись, чтоб немного поработать, выпили еще - и неизвестно, куда делся весь февраль.

А когда именно и где нас ожидает смерть - нам не дано заранее узнать, поэтому и говорить об этом глупо.

Пару лет назад, будучи в России на гастролях, был я приглашен в одном городе попариться в сауне с местными крутыми людьми. Я согласился с удовольствием, ибо сухой пар очень люблю. Нас было шестеро, и все сначала шло прекрасно. По всей видимости, сауна была в распоряжении этих людей недавно, и они ее от парилки не отличали: на декоративное (под камень) покрытие печи брызгали они то квас, то шампанское. Но за дверью прямо был бассейн, и там я охлаждался от радушия хозяев.

И внезапно появился среди нас рослый молодой парень рекламного телосложения и в плавках - мне сейчас же объяснили, что это знаменитый местный банщик и массажист, сюда сегодня специально приглашенный.

Мне как гостю предоставлена была первая очередь. Парень показал рукой на третью полку. Вообще я не люблю в парилке верхнюю полку - нету ни здоровья, ни куража, но тут уж делать было нечего. Я расстелил там простыню, залез, лег на живот и приготовился терпеть положенное мне блаженство. Парень молча принялся за дело. Он веником меня хлестал, и ноги мне заламывал, и мышцы разминал, и поддавал все время пар, стряхивая с веника на печь кипяток из тазика. Горячая волна больно обжигала бок и спину - как только терпеть стало невмочь, я поднял голову слегка и повернул ее, чтобы сказать: спасибо, хватит.

И тут увидел вот что: пятеро моих хозяев вместо мирного плескания в бассейне тесной кучкой сгрудились у двери и за мною неотрывно наблюдали. Любопытство и азарт светились в их глазах. Нет, отнюдь не уровень терпежки хилого еврея волновал их (из них четверо были евреями) - им было интересно, как заезжий фраер из Израиля вынесет их русский пар.

Тут охватили меня злость и гордыня. Я молча повернул голову обратно, закусил зубами мякоть руки возле большого пальца и уже не шелохнулся, пока парень меня сам не отпустил. Я спрыгнул с полки, слабо видя окружавший мир, хозяева посторонились, кто-то из них сказал: "Хорошо вы жар держите, Игорь Миронович", у меня хватило силы буркнуть: "А парок у вас жидкий", и я плюхнулся в бассейн, промахнувшись ногой мимо лесенки. Сердце у меня разбухло в огромный шар, который медленно-медленно, вяло-вяло бился изнутри то в грудь, то в спину. Оклемался я минут через пятнадцать, выпил пива и уже в парилку не пошел. Еще ни разу в жизни так не приближался я к тому, чтобы увидеть свет в конце туннеля.

Так что нелепо загодя загадывать о смерти, отравляя себе этим остающееся время.

Разумеется, мы с Сашей Окунем довольно часто говорим о женщинах, и даже как-то попытались привести в систему все их немногочисленные разновидности.

Художник убежденно утверждает, что женских типов только три: лошадиный, кошачий и мышиный. Лошадиных (или копытных) очень легко определить по их ушам, разрезу глаз, лицу, ноздрям, походке и повадке. И есть немало прочих признаков, хотя и названных достаточно. А лошадь это, корова, олениха или газель - дело второе и зависит уже от личного восприятия, а также возраста, фигуры и особенностей характера.

А кошачьи типы - это и тигрицы, и пантеры с росомахами, и домашние кошки в их бесчисленном ассортименте от ленивых, нежных и пушистых сибирских, вкрадчивых и гладких обычных, злобных и независимых сиамских - до облезлых помоечных темного происхождения. У кошачьего типа свои повадки и жесты, грация, характер и нравы, отличить и выделить их легче всех.

А есть еще мышиный тип (они же грызуны): белочки, бобрихи, хомяки, бурундуки и крысы - так как есть такие же мужчины, пол тут выделять не обязательно.

- Ну, а гусыни, утки, курицы? А разве их мы не встречаем то и дело? - усомнился я, смутно чувствуя заранее свою неправоту.

- Это большая и распространенная ошибка, - снисходительно ответил мне художник. - Да, птичьи приметы встречаются очень часто, но они чисто внешние, на них нельзя опираться. Взбалмошная нервность курицы, чуть надменная плавность гусыни, нежная или вульгарная утиная неуклюжесть, не говоря уже о канареечном стрекотании, - только поверхностные и частичные детали образа. А лошадиные, кошачьи и мышиные черты - приметы глубинных, сокровенных основ характера. И всего надежнее жениться на лошадиных, хоть они потом такими могут обернуться волчицами, что ахнешь только, взвоешь и печально засопишь от своей былой близорукости.
И с этим я не мог не согласиться.

Семейные пиры с участием друзей устраиваем мы довольно часто. Очень хорошо готовящий Саша Окунь изобрел нечто, достойное неувядающей славы, но по лени и попустительству характера он предпочел оставить лавры для потомков, которые их не замедлят себе присвоить. Он сочинил (или открыл) семантическую кухню: то есть изготовление блюд не простых, а видом, запахом и вкусом находящихся в гармонии с названием. Так, например, огненная яичница - глазунья с каплями томата - это Кармен, а нечто тусклое, и цветом грустное, и без яиц - плач Ярославны. Я привел случайные и мелкие примеры. Верный ученик и подражатель, я делаю порою то "индюшку в раю" (жареное мясо в разноцветной куче фруктов), то "осень была холодной" (бурые стручки фасоли, серые грибы, чеснок и курица в неярком соусе). А Сашины рецепты разглашать я не берусь и не решаюсь, хоть самое главное в них уже назвал: отбор ингредиентов для любого блюда совершается по смыслу, а не по вкусу.

Чтобы почувствовать и оценить глубокий смысл семантической кухни, надо душою осознать, что в еде - ее процессе, вкусе и содержании - сокрыта величайшая духовность. И совсем не зря с таким одушевлением воспевали продовольственное пирование плоти столь непохожие (на первый взгляд) мыслители, как Омар Хайям, Франсуа Рабле и Михаил Булгаков.

О неразрывной связи духа с плотью нам свидетельствует жизнь во всем разнообразии своих проявлений. Как часто дух наш воспаляется от плоти, находящейся в разгоряченном состоянии! И столь же часто наоборот: пирует и гуляет плоть, зажженная огнями духа. Ведь чем и почему так упоенно занимаются живые люди после театра и кино, концерта и диспута, поэтического чтения и даже проповеди в храме?

Столь же неслучайно все системы и режимы, которые стремятся подавить и вытравить из человека личность, так или иначе воздействуют на человека через плоть. Там, где внедряют аскетизм и воздержание, завтра запрещают и преследуют инакомыслие, а послезавтра сажают за лихую шутку, искореняя личную духовность. А то и проще: так ущемляют в радостях плоти, что эта скудость ведет к обморочно-мутному истощению духа. Внешне это выглядит единомыслием и единодушием, но результаты и последствия известны истории.

Все это так очевидно, что вернемся лучше к семантике, мудрой и глубокой науке о значении и смысле слова, тайной связи и неявной перекличке звука и содержания, духа и плоти языка. И не забудем, кстати что язык в его другом значении (что не случайно) - наш орган вкуса, то есть наслаждения, об этом глупо забывать.

Семантическая кухня, восстанавливая связи между смыслом и вкусом, позволяет нам во время еды ощутить себя в слитном и экстатическом духовном единстве с мировой культурой не зря прошедших тысячелетий. В случае удачи может быть достигнут контакт и с Абсолютным Духом, который тоже насладится нашей пищей благодаря осмысленности наших ощущений.

Поглощать еду, не услаждая разум, - это то же самое, что молиться без души. Это не только бесполезно, но и грешно. И очень не случайно, что постность и пресность, сухость и остылость неразрывно связаны для слышащего уха с ханжеством и лицемерием.

Ведь именно еда - осмысленная и значимая - дает общению людей ту высоту и роскошь, о которой пылко говорил покойный Антуан де Сент-Экзюпери. Достойный человек - это вовсе не пустой чревоугодник, а гурман-семантик, умеющий свести парящий дух на его место за пиршественным столом.

Состав еды незримо связан с разговорами, которые ведутся. Так, например, за пищей грубой и простой (с обильным возлиянием) уместен разговор крестьянский: о погоде, видах на ближайший урожай (не важно, что никто из собеседников не сеет ничего и не сажает), о трудностях с продажей книг и живописи, о непостижимой для ума, но несомненной связи женского характера и зада. О таинственном последнем феномене мы с Сашей даже хотели написать целую книгу - "Зад и характер", но оставили затею, так как не пришли к единому мнению, что в этой зависимости первично, а что - вторично. Ибо что от чего зависит - загадка еще более жгучая, чем наличие самой этой связи. Мы оставили проблему для последующего поколения исследователей.

Пора, пора заканчивать мое ветвистое повествование. А к людям как ты вообще относишься? - может спросить меня какой-нибудь настырный человек.

Я хорошо к ним отношусь, отвечу я. Особенно когда я вижу только тех, кого хочу. Но я и остальных не осуждаю. И ни о ком стараюсь плохо не сказать - потом противно самому. Я в этом смысле - верный ученик моей любимой тещи. Когда слышит она о каком-нибудь мерзавце, прохиндее и подонке, о поступках и удачах его слышит, и о том, как он выбился то здесь, то там в хозяева жизни, она ни слова осуждения о нем не говорит. А произносит с жалостью, сочувствием и пониманием:
- Ах, люди, люди - говорит она, - все вы, как хуй на блюде.