Это, конечно с Пушкина так повелось и укрепилось в нашем сознании, что у каждого пишущего имеется в судьбе некий мэтр, который его некогда благословил. А в гроб сходя или несколько раньше - это детали. Но любого можно спросить: а кто был твой Державин? - и он поймет без разъяснений и ответит.

У меня так получилось, что мэтров, к которым я пришел с тетрадками стихов, было двое, и оба решительно отказали мне в благословении. А так как люди это были замечательные, то об этом грех не рассказать.

О первом написать могу я коротко и мало: у Михаила Аркадьевича Светлова я просидел всего лишь час. До этого он очень долго по телефону пытался отделаться от меня - ему звонили сотни графоманов, и я вполне его сейчас понимаю, но тридцать с лишним лет назад я совершенно был уверен, что пишу прекрасно и достоин. И конечно, был настырен, непонятлив и бестактен. Я тогда написал много стихов о евреях, с усердием и страстью завывал их на всех дружеских попойках, пользовался шумным успехом у поддавших приятелей и неприхотливых подруг - я был уверен, что старый мэтр придет в восторг и произнесет мне что-нибудь напутственное. Или, к примеру, пригласит по четвергам ходить к нему на семинары, а в субботу - вместе ужинать в компании коллег. И не могу я точно объяснить, зачем я так хотел его увидеть, но те, кто начинал писать, меня поймут: душе необходимо подтверждение, что нечто есть в тебе и стоит продолжать. И я не верю тем, кто говорит, что он в такой поддержке не нуждался и рос самостоятельно, как алмазный кристалл. Не верю.

После пяти-шести звонков Светлов сдался и назначил мне какой-то утренний час. Смутно надеясь, очевидно, что я не смогу пропустить работу (я сказал ему, что по профессии - инженер). Но на работу я наплевал еще накануне: собирал написанное, отбирал, что читать почтенному мэтру, с диким старанием пытался сочинить какие-нибудь легкие шутки-экспромты, чтобы ими походя и случайно блеснуть в беседе о том о сем.

Светлов принял меня, лежа на диване. "Простудился накануне", - сказал он кисло и принял таблетку анальгина, жадно запив ее холодной водой. Я такую простуду тоже знавал (и пивом от нее отпаивался), это прибавило мне бодрости, но пошутить на тему своих догадок я не посмел. После нескольких каких-то пустых фраз (даже на свою знаменитую насмешливую приветливость не было в то утро сил у Светлова) я начал усердно и старательно читать стихи. "Что в них смешного? - с ужасом думал я в процессе чтения. - Отчего друзья всегда так хохотали в застольях?" Слушавший меня поэт ни разу не улыбнулся. Я читал уже минут двадцать и от горя начал Даже педалировать смешные места, как это делают плохие актеры на халтурах в сельских клубах, - не помогло. Я остановился и понурился.
- А чего тебе не нравится работать инженером, - вяло сказал Светлов, - такая хорошая профессия?
- Мне нравится, - сказал я тусклым голосом. Никаких летучих экспромтов на эту тему я не догадался приготовить.
- Ну, еще почитай, - сказал Светлов тоскливо. Я послушно почитал еще.

О Господи, какое длинное бездарное занудство я, оказывается, пишу! Очень хотелось встать и убежать.

- Знаешь, - сказал Светлов очень серьезно, - ты извини, я себя плохо чувствую, ты позвони мне как-нибудь еще...
Я с облегчением вскочил.
- А главное, - сказал Светлов, - подумай на досуге...
Я злобно ожидал полезного совета больше читать классиков. За каким чертом я поперся к этому усталому старику?
- Понимаешь, - медленно тянул Светлов, будто раздумывая, стоит ли мне это говорить, - понимаешь, ты все про евреев пишешь, я когда-то тоже ведь писал такое...
"Но я поэтому ведь именно к вам и пришел", - хотел я сказать, но лишь уныло кивнул.
- А поезда эти, - твердо сказал Светлов, - идут в разные стороны, и тебя между ними разорвет. Ты понимаешь?

Много лет спустя я это понял (кожей ощутив), а в ту минуту снова тупо кивнул. И боюсь, что Светлов тогда подумал, что я чьи-то ему чужие читал стихи, ибо ни одну из заготовленных летучих реплик я не произнес, а только жалко и угрюмо кивал. А я зато, слетая со ступеньки на ступеньку, перемахивая по две от вернувшейся легкости бытия, так честил, в свою очередь, этого живого полуживого классика, что Светлов наверняка икал и пил холодную воду.

Но ничуть это меня не отрезвило, и спустя короткое время я снова поперся (за благословением, разумеется) на семинар переводчиков, который вел поэт Давид Самойлов. Меня туда приятель пригласил, сам он уже давно и здорово переводил с подстрочников кого придется. Читали там по очереди - кто как сидел, - а перед этим коротко представлялись. Почитал и я; мои будущие коллеги смеялись, и Самойлов смеялся, а потом сказал:
- А чего вам не нравится работать инженером, такая хорошая профессия?
Я обалдел от полного совпадения слов обоих мэтров и смотрел на него с тупостью такой, что все опять, засранцы, засмеялись. А Самойлов добавил:
- Не уверен я, что стоит вам ходить на семинар, уж очень узкая у вас тематика.

Я много лет спустя ему эти слова напомнил, он хохотнул и жизнерадостно сказал:
- Нет, хорошо, что я тебя тогда прогнал, а то скатились бы мы все в болото местечкового национализма. Наливай, а то опять в печаль ударишься.

Я к тому времени давно уже писал четверостишия. А как все это началось - не помню. Кажется, мне все-таки, что первыми были записки Саше Городницкому. Он жил тогда еще в Питере, а наезжал в Москву петь песни на кухнях у друзей и любить свою будущую жену Анну Наль. И было много шуток связано тогда с ее именем, все говорили, например, что Сашка ездит к нам в столицу принимать аннанальгин. А так как жить им было негде, то друзья их привечали у себя, у нас они при первой же возможности останавливались на привал особенно охотно, потому и помню я стишок, повешенный однажды мною на дверях их комнаты:

        Через год на край столицы
        все туристы рвались,
        тут недавно Городницкий
        делал аннанализ.

А сразу после этого я почему-то ясно помню Питер: я живу у Сашки, мне в архиве по знакомству дают разные бумаги, чтобы я читал их дома, и сижу я у него в задней комнате, делая выписки для книги о великом психиатре Бехтереве. А в комнату переднюю его приятели водили своих девушек, и я (от зависти, естественно) так злился и не мог сосредоточиться (попробуй это сделать под хрипы и стенания любви), что как-то на тахту в передней комнате положил лист ватмана со стихотворной укоризной (в Израиле шла война):

        Поваливши на лежанку,
        тут еврей любил славянку;
        днем подобные славянки
        для арабов строят танки.

А памятливый Городницкий мне прочел еще один стишок. Он как-то утром открыл для меня консервы, только я их есть не стал, а сверху на листочке написал:

         Дохнула смерть незримым взмахом крыл;
         Сальери шпроты Моцарту открыл.

А может быть, и раньше я ступал на эту скользкую стезю? Поскольку вспомнился еще один стишок:

        Следит за всем судьба-индейка:
        я лишь подумал о жене,
        а где-то пухлая еврейка
        уже мечтает обо мне.

А позже чуть уже писали мы наперебой с Юликом Китаевичем стишки для моей жены Таты, лежавшей дома по беременности, ибо так предписал врач. Писали мы на клочках, которые вешали над ней на стенку, оттого и первое название таких стихов было китайское: дацзыбао. Один из них я помню, он был явно мой, а две первые строки - из популярной песни:

         Моя жена - не струйка дыма,
         что тает вдруг в сиянье дня,
         но свет гася, ложусь я мимо,
         поскольку ей нельзя меня.

Наверно, столь могучим дружеским одобрением я был награжден за это мало-высокохудожественное творчество, что вскоре стал уже писать одни четверостишия. И обнаружил с удивлением, что мне четырех строк сполна хватает, чтобы выразить и высказать все - все до капли, что хочу я выразить и высказать. Ибо короткие, как выяснилось, мысли я имел, и чувства испытывал непродолжительно. И просто этого не стоило стесняться. И сама собой отпала прежняя охота получить благословение от какого-нибудь зазевавшегося мэтра. Мне хватило добродушной фразы старого драматурга Алексея Файко - штук пять стишков услышав от меня, он ласково сказал:
- Да ты Абрам Хайям! - И я был счастлив.

Но не остался я без теплого напутственного слова. А Державиным моим вдруг оказался десять лет спустя человек совсем неожиданный: литературовед Леонид Ефимович Пинский. Хотя был он специалист по Рабле, Шекспиру и вообще Средневековью, но на самом деле он являлся в чистом виде живой литературно-философской энциклопедией. А так как еще был он по самой сути и природе своей наставником, учителем, монологистом, то каждая моя встреча с ним оборачивалась долгой и горячей лекцией-проповедью на любую подвернувшуюся тему. Говорил он сочно, остроумно и безжалостно, и счастьем было слушать его, а если удавалось понять, то счастьем Двойным. Я понимал его далеко не всегда, ибо он был образован чрезвычайно и не находил необходимым спускаться до уровня собеседника, а про уровень познаний нашего поколения говорить, я думаю, не надо, считанные единицы - не в счет.
К Леониду Ефимовичу Пинскому я ходил брать книги для чтения - многие десятки людей в Москве (и не только в ней) обязаны своей духовной зрячестью его спокойному бесстрашию: он держал дома огромную библиотеку самиздата. За такие книги, найденные при обысках, неукоснительно давали тюремный срок, но Пинского судьба хранила. Свои лагерные годы он уже отбыл в сороковых-пятидесятых, и фортуна российская, словно соблюдая справедливость, берегла его теперь, хоть сам он не остерегался ничуть. Всем, что есть во мне, я обязан этому человеку. Я благоговейно слушал его, приходя обменивать книги (чаще просто не решался беспокоить), а про собственные стихи - даже не заикнулся ни разу. Но они уже ходили по рукам, и как-то раз, придя за новой порцией для чтения, я увидел краем глаза на его столе пачку своих четверостиший. Точно помню этот день, и станет сейчас ясно - почему. Случилось это двадцать пятого сентября семьдесят третьего года. Леонид Ефимович кивнул на эту пачку и стал мне говорить хорошие слова. Наверно, длилось это все минуты две, но мне они казались райской вечностью. Размякнув от блаженства и утратив бдительность (всегда обычно помнил, с кем говорю), я сладостно пролепетал:
- Леонид Ефимович, а у меня вчера сын родился.
Пинский прервал хвалебный монолог, пожал мне руку, обнял и сказал:
- Я поздравляю вас! Именно это настоящее бессмертие, а не то гавно, которое вы пишете.
Вот такой у меня был Державин, и я буду вечно благодарен ему.

Прокатились шалые семидесятые годы, я в тюрьме уже узнал, что Пинский умер, и дневник тюремных своих стихов посвятил его памяти. Но так и не успел сказать ему, что мне в тюрьме и лагере жилось намного легче благодаря разговорам, которыми он некогда меня удостаивал. Я много раз мысленно оглядывался на него, когда в неволе надо было принимать какое-нибудь крутое решение.

А после была ссылка под Красноярском, и туда мне вдруг Самойлов, к радости моей, прислал большую книгу своих стихов. Он писал, чтоб я не жалел, что не успел уехать, что завидует нашему обильному снегу, желал здоровья. Думать не думал я тогда, что скоро буду выпивать с ним в качестве его жильца.

Когда вернулись мы в Москву и там меня не прописали, мыкался я в поисках укромного места по деревням и городкам Московской области и рядом, но настигала меня везде какая-то невидимая рука, и меня выписывали отовсюду - словно кто-то ожидал, чтобы я сделал от отчаянья какую-нибудь глупость, подвернувшись под новый срок. А Давид Самойлов уже оставил тогда столичную суету и жил в маленьком эстонском городе Пярну. Туда он меня к себе и пригласил: пожить, передохнуть, прописаться и здесь же снять судимость, чтобы можно было возвратиться в Москву. С благодарностью я принял его приглашение. В городе этом Давид Самойлов был уважаемой фигурой: возле купленного им дома останавливались автобусы с туристами - им объясняли с гордостью, что здесь живет известный русский поэт, отвергнувший столицу ради Пярну. И туристы ехали дальше - думаю, что мысленно удивляясь: уж они столицу не отвергли бы, а что возьмешь с поэта...
И я в том доме прописался. И - вперед забегаю - снял судимость ровно через год. Это вообще солидная процедура, совершаемая на специальном заседании суда. Но в Пярну длилась она две минуты - время, пока задал мне судья один-единственный вопрос. И до сих пор я благодарно помню тот эстонский акцент, с которым он спросил меня:
- Товарищ Губерман, не подтвердите ли вы нам, что больше вы не будете преступлять свое преступление?
Я подтвердил - и был освобожден от судимости. Но это было через год, а в день прописки испытал я страх, который помню до сих пор. Уже в милиции я получил разрешение, уже Самойлов (он везде со мной ходил, тяжело и авторитетно опираясь о солидную палку) закупил бутылку и отправился домой, а мне еще по процедуре следовало стать на воинский учет. И в военкомате секретарша, повертев мой паспорт с воинским билетом, вдруг посуровела и ушла к начальству в кабинет. Оттуда выскочил майор, держа мой паспорт, убежал куда-то и вернулся со вторым майором. В мою сторону они даже не глянули; я ощутил зловещее предчувствие и в потянувшиеся минуты ожидания перебрал десяток вариантов неприятностей. За годы, что провел в Сибири, я не подлежал военной службе, но годы предыдущие я уклонялся от нее, то есть аккуратно и незамедлительно рвал все повестки, приходившие ко мне. Я знал, что после института числюсь лейтенантом запаса, и таких порою призывают на месячные воинские сборы. От этой радости я и спасался простейшим крестьянским способом: ничего не знаю, никаких повесток не получал. Годами это проходило для меня бесследно, у страны хватало лейтенантов без меня. Сейчас мне это запросто могли припомнить с самыми печальными последствиями. Их мысленно перебирая (а фантазия богата у вчера отпущенного зэка), я вздрогнул, когда высунулась секретарша и суровым голосом велела мне зайти. Войдя, я сразу же возле дверей застыл, как полагалось у начальства в лагере. В одном из перебранных мной вариантов было немедленное исчезновение из Пярну, чтобы осталось время поискать пути и выходы. Оба майора тесно стояли плечом к плечу посреди кабинета. Прямо, сурово и неподвижно. Я машинально выпрямился тоже, и один из них сказал:
- Товарищ Губерман, вам вынесена благодарность за безупречную службу в запасе советских Вооруженных сил, с этого дня вы увольняетесь в отставку по возрасту в звании лейтенанта.
И оба мужественно и сурово пожали мне вялую от душевной слабости руку. Через четверть часа я это рассказывал за бутылкой.

В Пярну я за этот год приезжал довольно часто и с наслаждением общался с Самойловым. Был дурак, что не записывал его разговоры, хотя видел - с радостью и одобрением, как записывает украдкой все им сказанное его жена Галя. Очень часто шутки Самойлова были рифмованные: помню, как, задумчиво глядя на жену, накрывавшую на стол, Давид Самойлович закурил, нашарив зажигалку (видел уже плохо), и сказал:
- Еврею нужно только сало, табак, огниво и кресало.
Галя оставила нарезаемую колбасу и хищно метнулась в сторону за ручкой. Я надеюсь, что когда-нибудь возникнут эти записи в печати, были среди них удачные и неожиданные шутки и мысли. Как-то Давид Самойлович мне вслед (я в два часа каждый день бежал за выпивкой, в доме спиртное не держалось) сказал негромко:

        Не бегите в магазины,
        как узбеки и грузины,
        ведь грузины и узбеки
        не бегут в библиотеки.

Давид Самойлович и Галя оформили свои отношения, когда их дочке Варе было уже года три. С этим событием связана гениальная фраза нашего общего друга Толи Якобсона. Когда с целою толпой друзей и близких пара новобрачных явилась в ЗАГС, то маленькую Варю спрятали в толкучке, чтобы не смущать районную чиновницу. И Варя стояла тихо, пока эта казенная жрица произносила всякие формальные слова. Но кто-то зазевался. Варя выскользнула из толпы и с возгласом: "Мамочка, папочка!" - прильнула к своим родителям. Чуть ошалевшая служительница прервала свою речь и с ужасом спросила: "Кто это?" Все сконфуженно молчали. Толя Якобсон нашелся первым:
- А это их будущий ребенок, - услужливо ответил он. И церемонию пришлось прервать, ибо от хохота зашлись все разом.

Летом, когда съезжались курортники, в доме делался проходной двор, и Самойловы всерьез помышляли о временном переезде в гостиницу, чтобы иметь возможность спрятаться и передохнуть. В связи с таким наплывом и пришла мне в голову идея, которой я горжусь до сих пор. Приезжали ведь порой действительно интересные люди, и я, чтоб их следы запечатлеть, уговорил Самойловых завести свою "Чукоккалу". Они нашли мне большую амбарную книгу, я на обложке крупно написал: "Пярнография села Давидкова" - и с Гали взял слово, что она эту книгу будет подсовывать гостям для записи или рисунка. А чтобы гости не стеснялись и в излишнюю приличность не играли, я на первой же странице написал несколько своих стишков. Один из них был эхом моих непрестанных напоминаний об изгнании меня из семинара:

       Я вновь достойно и спокойно
       своим призванием горжусь:
       мне лично сам сказал Самойлов,
       что я ни на хер не гожусь.

А когда я снова приехал месяца через два, уже много-много страниц было заполнено словами и рисунками. Еще, Бог даст, мы что-нибудь прочтем из этой книги.

Но лучшими всегда были случайно брошенные слова хозяина дома. Например, однажды он сказал, что старость - это когда бутылку еще видишь, а рюмку - уже нет. Его двустишие о любви годится, по-моему, для хрестоматий:

         Дорогая, будь моею,
         а не то не будешь ею.

Глупо и поздно сетовать, что я все не записывал или наскоро чертил в блокноте какие-то закорючки, по хмельной беспечности полагая, что потом смогу их разобрать. Один раз разобрал (уже уехав) и горько пожалел об остальных, уже не поддавшихся прочтению. Самойлов говорил о том, как безупречна и пронзительна бывает мудрость пожилых людей, когда их устами вдруг начинает нечто излагать Его Величество житейский опыт поколений. Так однажды летом, отвезя семью на дачу, Давид Самойлович вернулся в город, искренне желая поработать, но в опустевший дом посыпались телефонные звонки, и вскоре он уселся пировать с друзьями и подругами. Внезапно появился его тесть, отец его жены, очень известный в свое время врач. По вполне понятной причине вся компания слегка смутилась, и веселье замерло, словно споткнувшись. А старик и бровью не повел, а даже извинился за вторжение, нашел какую-то ему необходимую книгу и учтиво раскланялся со всеми, уходя. Но возле двери он вдруг обернулся и сказал:
- Молодые люди! Вы уже не так молоды, как вам кажется в подобные минуты, а у вас в ходу все тот же пагубный набор утех: вино, сигареты, женщины. Вам уже пора от чего-нибудь хотя бы одного отказаться самим. А не то этот выбор организм ваш сделает сам и в совершенно неожиданное время.

Очень было много разговоров по утрам. Дети уходили в школу, Галя еще спала, а мы растапливали печь, отпаивались пивом или кофе и неторопливо курили. Давид Самойлович был необыкновенно умен, очень тонко и пронзительно разбирался в людях, а его величественно спокойная неосудительность часто выводила меня из себя, когда речь заходила о подонках и приспособленцах. И наоборот - о людях качества высокого (на мой, конечно, взгляд) он умел вдруг сказать с такой убийственно точной насмешливостью, что меня оторопь брала. Цену себе как поэту он знал сполна, однако мании величия не было у него, и гордился он (вполне справедливо] главным, что принес он в русский стих - он сам об этом как-то написал: "Я возвратил поэзии игру". И столько же игры вносил он в разговоры и любое общение. Только вечером с ним спорить было опасно: выпив, Давид Самойлович становился в споре агрессивен, мог свирепо обругать, обидеть, оскорбить, и я эту черту его припомнил не случайно, ибо один такой случай непременно должен рассказать.

Не помню, с чего в тот вечер начался разговор, но через час (а приняли уже порядочно) он перешел на перестройку. Уже клубилась и густела в воздухе та оттепель, что завершилась пять лет спустя полным крушением империи. Но мы ведь о крушении таком тогда и думать не могли (как и те, что затевали перестройку, болтая об ускорении). Мы говорить могли только о том, как относиться к ранней оттепели и насколько можно ей довериться. Все еще было зыбко, неясно и подозрительно привлекательно (прошу прощения за ненарочную рифму). Давид Самойлович в тот вечер говорил о новых для России перспективах, о свободе и еще о чем-то, столь же прекрасном, что меня немало удивило в этом человеке, совершенно к идиллическим иллюзиям не склонном. Я возражал ему словами скепсиса и недоверия, нагло читал свои стишки, полные скепсиса и недоверия, и Давид Самойлович внезапно взорвался гневом.
- А раз ты так, то и проваливай в свой Израиль! - закричал он на меня.- Здесь нужны сейчас люди, у которых есть готовность и надежда, тогда что-нибудь получится, а циников здесь без тебя хватает.
Я нашел в себе силы (очень я любил Самойлова) молча вытерпеть хлынувший поток поношения за внутреннее эмигрантство, которое было разумно и праведно еще вчера, но омерзительно и недопустимо сегодня, когда снова появился просвет. Все это, разумеется, сочно перемежалось густым матом - ругань виртуозно аранжировала высокий нравственный напор.
- Давид Самойлович, - сказал я твердым от обиды и страха голосом, - я вам сейчас не буду возражать, а то вы меня выгоните на улицу, а мне ночевать негде, но я утром обещаю вам произнести убедительный монолог о вашей неправоте. Согласны?
- Иди спать, засранец, - сказал Самойлов чуть остывшим голосом, - от тебя и за столом уже нет никакого толка, пойдем, я дам тебе чтение.
Это шла речь о воспоминаниях Самойлова - совершенно непригодные к печати в те времена, они лежали толстой пачкой у него в кабинете, и по главке он давал мне на ночь их читать. В тот вечер мне досталась глава о поэте Борисе Слуцком. Еще я весь кипел аргументами, которые намеревался завтра привести, еще не выдохлась oбида, потому и начал я читать довольно вяло.

А через час я бегал по своей крохотной комнате. унимая вспыхнувшее радостное возбуждение. Случай явно благоволил ко мне: я вдруг наткнулся в мемуарах на те самые доводы, которые собирался завтра изложить.
Описывалось в этой главе, как почти тридцать лет назад, в пятьдесят седьмом году, прибежал к Самойлову его давний друг Борис Слуцкий и, захлебываясь, начал говорить о наступивших новых временах. Об оттепели и свободе, о необходимости поверить и соучаствовать, о появившемся просвете в общей судьбе и недопустимости мерзкого скепсиса вкупе с отчужденной иронией внутреннего эмигрантства. Ситуация совпадала буквально, а все тогдашние доводы, резоны и аргументы соответствовали нынешнему времени точно, как ключ - замку, и гармонично, как поклон - менуэту. Мне оставалось только переписать. Ибо Самойлов отвечал спокойно и великолепно, а что именно - я изложу чуть ниже.
Переписывать ужасно было лень, на всплеск восторга ушли последние силы. Я взял карандаш и прямо на машинописных страницах пометил тонкой линией места, где отточенные до афористичности слова Самойлова совпадали с моими корявыми мыслями. Отдельные фразы, по которым удалось бы догадаться об авторе или собеседнике, я тоже предусмотрительно обвел волнистой чертой, чтобы их не прочитать сгоряча вслух. Так я набрал страницы полторы и заснул, счастливый от предвкушения завтрашней игры.

Утром был Самойлов мрачен и неразговорчив. У меня даже мелькнула мысль, что он помнит свою вчерашнюю вспышку (или Галя ему о ней рассказала) и хочет загладить мою возможную обиду, но пока упрямо по-стариковски молчит. Мы растопили печь, отхлебнули пива, и Давид Самойлович сказал:
- Послушай, мы вчера...
- Я написал, как обещал, - нагло перебил я его.
- Даже написал? - изумился Самойлов.
- Я боялся в устном слове сбиться, - объяснил я - или вы перебивали бы меня, а все советские вожди читают, и им поэтому дают договорить.
- Неси скорей, - сказал Самойлов.
Я притащил большой блокнот, куда писал время от времени каракули после наших утренних сидений; вложенные внутрь него страницы были незаметны, я еще на всякий случай не садился и стоял на расстоянии от стола. Самойлов закурил и изобразил доброжелательное внимание.

О, я читал прекрасный текст! В нем говорилось, что сегодня к власти пришел очередной чиновник из партийного аппарата и хозяйским свежим глазом окинул свое обширное хозяйство. Обнаружил, что оно запущено, изгажено и разворовано, дела идут из рук вон плохо, все ветшает, прогнивает и шатается, надо невообразимо много менять. Ему следует прежде всего полностью свалить вину на предшественника, заменить сотни никуда не годных и проворовавшихся работников, снова обещать несбыточные улучшения, но все устройство - с несомненностью оставить прежним. Ибо по самой своей мыслительной сути не в состоянии понять этот чиновник, что все причины - именно в устройстве. А потому и доверять его замаху и зачину категорически нельзя, поскольку глупо. Я читал неровно и взволнованно. Спотыкаясь, всматривался в текст, словно не мог разобрать собственные ночные закорючки. Я боялся, что Самойлов опознает свою руку, но его слова о ситуации тридцатилетней давности и психологии партийного вождя звучали абсолютно по-сегодняшнему. (Я и посейчас уверен: Горбачев хотел только ремонта империи, а что джинн из бутылки вырвется - вовсе не предполагал.)

Я закончил и закрыл блокнот. Самойлов медленно сказал, цедя слова:
- Во-первых, ты стал замечательно писать... Я гоготнул, не удержавшись, но Давид Самойлович воспринял это как стеснительно-застенчивую реакцию на его (впервые за все годы) похвалу.
- А во-вторых... - он искал какое-то точное слово, но мне уже показалось неудобным этот розыгрыш тянуть, и я молча положил его листочки перед ним на стол. Он машинально отодвинул пиво и всмотрелся.
- Не серчайте, Давид Самойлович, - сказал я. - А текст действительно прекрасный.
- Да, хороший текст, - Самойлов говорил невесело, - и спорить не о чем, похоже. Я, видно, старый стал, если меня так можно провести...
Он, несомненно, не о розыгрыше говорил, а о своей вчерашней вспышке агрессивного оптимизма, это явно удручало его чем-то, не берусь вдаваться в догадки.
- А тебе, конечно, лучше уезжать, - не было в его словах одобрения, но я и раньше знал, как негативно он относится к отъездам. И мы оба быстро-быстро, дружно-дружно заговорили на какую-то совсем иную тему.

А год спустя на вечере Самойлова в Музее Герцена я был свидетелем того, как впервые прозвучал эпитет "русскоязычный" про этого большого русского поэта. Перед началом вечера стоял Давид Самойлович возле низкой сцены в зале музея, а вокруг него толпились почитатели, и я, естественно, толпился тоже. И кто-то только что приехал из Литературного института и взволнованно повествовал, что вот на семинаре некто (я забыл, кто именно) сказал сегодня, что, мол, Мандельштам, Пастернак и Самойлов - вовсе не русские, а только лишь русскоязычные поэты. Все тут же молча уставились на Самойлова, алчно ожидая от него какой-нибудь гневной публицистически-гражданственной тирады. И я еще раз поразился легкокрылой мудрости этого человека.
- Ах, я в хорошую компанию попал, - сказал Самойлов жизнерадостно и просто, чем весьма разочаровал ревнителей общественного красноречия.

А я - я больше не искал благословения у старших. А теперь уже и сам обильно получаю письма и тетрадки от графоманов.

И сюда, конечно, стоит включить записки, приходящие от зрителей во время выступлений. О, эта дивная литература, в ней бывают редкостные словесные удачи. Вот, например, какая есть у меня записка: "Вы источаете такую сексуальность, у меня от вас внутри что-то дрогает".
А вот образец подлинной прозы: "Не ваш ли это тонкий лирический рассказ, который кончается словами: догоню - убью к ебене матери?"
И множество приходит то хвалебных, то ругательных стихов. А как-то даже я вкусил сладость узнавания на улице.
Мы выходили из кино с женой и дочкой (в Иерусалиме это было), и внезапно кинулся ко мне короткий полноватый человек с живыми быстрыми глазами.
- Я узнал вас, - радостно воскликнул он, - ведь вы такой известный человек!
"Вот она, слава", - подумал я утомленно, искоса глянув мельком на близких - мол, дома ноги об меня вытираете, не понимая, с кем живете, а я вон какой на самом деле, меня уже на улицах узнают.
- Я сразу вас узнал, - частил быстроглазый, - вас нельзя не узнать, вы драматург Семен Злотников!!!

Почему же, встретив за десятки лет множество поэтов. литераторов, актеров, прочих творческих лю­дей, никогда я не хотел о них написать? А потому, ско­рей всего, что интересны были неизменно не столько они сами, сколько их истории, притом чем неудачливей был человек на поприще своем, тем необычней были все его застольные истории.
И вот еще я почему с коллегами общался без охоты и стараясь близко не сходиться: мне всегда за них было изрядно стыдно, когда я читал их, а когда встречал, то страшно было, что меня могут спросить, а врать и уворачиваться было мне противно. Я не мог всерьез говорить об их творчестве, я не осуждал их, я был точно таким же, только я в отношении себя не заблуждался. Вся ведь русская литература, как давно уже было сказано, вышла из той гоголевской шинели, снятой, как известно, с чиновника. А когда чиновник снова надел шинель, то литература перестала выходить. Вот с этим большинство моих коллег (которых знал) смириться не хотело и упрямо полагало, что мыслимо умалчивать и врать и оставаться человеком из того же цеха, по которому уже бродили только тени. Я же занимался ремеслом, которое и не пыталось притвориться литературой. Поэтому о творчестве я разговаривать с коллегами стеснялся. Но байки ихние я обожал.

А у талантливых порой прекрасные были внезап­ные поступки. Так совершенно пьяный Гена Снеги­рев как-то с толпой подвыпивших приятелей забрел в Александровский сад, увидел огромную очередь в Мавзолей и злобно закричал им тоном древнего пророка:
- Материалисты, вашу мать, а копчушке поклоняетесь! - И его срочно увели, пока не подоспела милиция.

Не помню точно, от кого я именно выслушивал истории, которые так и хранятся в памяти, где смешано недостоверное с сомнительным, но сильно по­разившее когда-то.
За Байкалом это было, в глухом северном селе. Учитель географии выводил детей на экскурсию по родному краю, и на обвалившемся крутом склоне возле реки нашли они яйцо птеродактиля. Огромное и по виду не тухлое - вечная мерзлота, а что птеродактиля или какого-то другого древнего ящера, так учитель это сразу понял. Позвонил в район - и привалила вдруг оттуда целая комиссия начальства. Перед этим позвонили районные начальники в Москву, прямо в Академию наук, и там их так по телефону восхваляли, что запахло в воздухе хвалебным очерком о культурной жизни отдаленного села. Вот и приехали они взглянуть, покуда не нагрянули газетчики и не уехало яйцо в столицу. Посмотрели, там же в доме у учителя напились, а тот, под собой не чуя ног от привалившей жизненной удачи, суетился и по мере сил угождал. Сам он холостой был, нищий, в доме пусто, самогон родители учеников доставили, выпивка еще была, а всю еду смели за час. И вне се­бя от счастья и в затмении ума учитель кинулся на кухню и из того огромного яйца гостям яичницу под­жарил со свиными шкварками. Когда в себя пришел, уже доедали. Скорлупу они послали все же в Акаде­мию наук, но оттуда даже не ответили.

Историю высокую и благородную мне повестнул один актер-эстрадник. Огромная компания тури­стов плыла на теплоходе по Черному морю, а для их увеселения позвали в плавание несколько десятков артистов разных жанров. За столиком в кают-ком­пании сидели два таких артиста с женами, и как-то утром один из них взволнованно сказал:
- Послушайте, какое чудо: я вчера подумал, что у нас в соседней каюте плывет какой-то сексозавр! Жена его кричала ночью так, что я от зависти не мог уснуть. Я утром специально задержался, чтобы по­смотреть, и знаете, кто это оказался?
Он назвал имя одного крепко пожилого (мягко го­воря) известного музыканта. И тут жена рассказчи­ка сказала снисходительно и мягко:
- Какие же вы все-таки, мужики, глупые: она ведь потому так и кричала, что он уже плохо слы­шит.

Приятель мой когда-то жил в Ташкенте, по сосед­ству с ними обитала дружная еврейская семья: мать с отцом и три сына. Все четверо мужчин были ог­ромными и очень здоровыми, работали на мясокомбинате в цехе забоя. Я вспоминаю их, когда мне го­ворят, что мы - народ непьющий. Эти вставали ка­ждый день в пять утра, выпивали по стакану водки (гладкому, а не граненому) и шли на работу. И только вернувшись, ели, хотя на работе тоже пили - на ра­боте пили все. И тут один из сыновей женился. Ново­брачная была росточка кукольного (из приличной уважаемой семьи: дочь портного) и своего гиган­та-мужа боготворила до того, что даже дышала ре­же, когда смотрела на него. И спросила она как-то у свекрови (беспокоить мужа не осмелясь):
- Мама, а почему Боря с утра пьет водку, а не завтракает кофе с булочкой?
И мать (ее все в доме уважали, в семье царил мат­риархат) немедля громко закричала:
- Борух, тут вот Роза интересуется, чего ты, как гой-босяк, пьешь с утра водку, а не кофе с булочкой?
Двухметровый Борух чуть подумал, наклонился ближе к невысокой матери и почтительно сказал ей:
- Мама, но кто ж это с утра осилит кофе с булоч­кой?

От маленьких таких историй вся душа моя игра­ет и поет, я слушать их могу с утра до вечера, от них теплеет жизнь и мир становится светлее - будь у меня средства, я бы пьянки-сходняки для рассказчиков коротких баек устраивал, как некогда акынов собирали у ковра восточные властители-гурманы. Мне кажется, что эти мелочи - и есть та ткань, из которой соткана наша подлинная жизнь.

Приятель мой, входя в редакцию, с порога вопросил сотрудницу однажды:
- Юля, ты могла бы ради процветания своей страны и благоденствия любимого народа пропустить через свою постель дивизию солдат?
Красотка Аля, продолжая полировать свои розо­вые ноготки, меланхолически откликнулась:
- А дивизия - это сколько человек?

Вовек я не забуду историю одной очень пожилой поэтессы, замечательно доброго человека, автора ве­ликолепных песен. Это из-за нее, кстати, меня чуть не побили некогда в Загорской тюрьме. С утра до ве­чера талдычило там радио, и вспоминал я время от времени слова одного старика, уверявшего, что ра­дио наверняка изобрели большевики: пока его слу­шаешь, невозможно думать ни о чем. И машинально отмечал я вслух, что знаю лично то того, то другого автора. Очень забавно это звучало в тюремной каме­ре. Мои соседи относились к этому спокойно и есте­ственно: раз сам писатель - значит, может знать своих коллег. Но когда я так же походя сказал, что превосходно знаю авторшу вот этой песни, то пре­рвался стук костяшек домино, на меня уставились негодующие взгляды, и будь я помоложе, кто-нибудь гораздо ощутимей выразил бы мне по шее свое нрав­ственное возмущение наглым враньем. Мне просто не по чину было знать человека, писавшего такие песни. Но я-то знал ее! И гордо промолчал. Но я от­влекся, а история была прекрасная.

Она была певицей в молодости, и послевоенные годы застали ее в одном крупном областном театре большого южного города. К тому же муж ее тогдаш­ний был в этом театре главным режиссером, так что в доме их собирались все творческие и прочие замет­ные люди города. И в один прекрасный день певицу вызвали к наиглавнейшему чекисту области. Он предложил ей сесть, спросил о творческих успехах и без перехода предложил раз в месяц сообщать о раз­говорах в их доме. Время было не такое, чтобы мож­но было просто отказаться, это понимали они оба. Она ссылалась на свою плохую память - он напом­нил ей, что многочисленные арии она ведь исполня­ет наизусть - не так ли? Она пыталась что-то лепе­тать про свою умственную слабость - он ей сухо возразил, что их интересует не истолкование бесед, а голое их содержание. Деваться было некуда, и не­откуда обрести спасение. Она взглянула на чекиста, умоляюще шепнула: «Извините, я сейчас» - и побе­жала к двери кабинета. Но, не добежав даже до края огромного ковра, остановилась, виновато глядя на него. По ворсистому роскошному ковру вокруг ее прелестных ног расползалось мокрое пятно.
- Идите, - брезгливо сказал большой чекист, - мне с вами все понятно.

А все застольные рассказы Зиновия Ефимовича Гердта я немедленно записываю на салфетке, чтобы, не дай Господи, не забыть эти благоуханные байки. Про его тещу, в частности, с которой был он очень дружен и которая была, по всей видимости, очень чистым и наивным человеком. Как-то раз из Амери­ки привез Зиновий Ефимович снимок с забавного объявления, висевшего в каком-то городке в аптеке:

         «Чтобы приобрести цианистый калий, недостаточно
          показать фотографию тещи, нужен еще рецепт».


На первой же дружеской пьянке в честь возвращения показал он этот снимок всем гостям, и все засмея­лись, а теща негромко спросила:
- Зямочка, неужели она была таким плохим че­ловеком, что он решил отравиться?

А постепенно появлялись байки и совсем свои. Мой первый негритянский роман я написал о наро­довольце Николае Морозове. Мне заказал эту работу мой приятель Марк Поповский, сам он в это время тайно писал книгу о хирурге и священнике Воино-Ясенецком, собирая воспоминания старых лагер­ников. Марк не только безупречно выполнил наш устный договор не менять в написанной мной книге ни единого слова, но пошел еще к директору изда­тельства и попросил означить мое имя на обложке. Дескать, я активно помогал ему при сборе материа­лов, так что я - естественный соавтор. И директор замечательно ему ответил.
- Милый Марк, - сказал директор, - нам на об­ложке вот так хватит одного! - и выразительно про­вел рукой по горлу. Добрая половина авторов этой серии «Пламенные революционеры» была евреями. И я тогда провидчески сказал, что эта серия будет когда-нибудь именоваться «Пламенные контррево­люционеры» и ее будут писать те же самые авторы. Сейчас это легко проверить.

А один случай так польстил моему самолюбию, что уже много лет я как бы случайно вплетаю его в самые различные разговоры. Не премину и сейчас.
Я тогда работал инженером-наладчиком, только что получил новую бригаду, мы еще знакомились Друг с другом, и конец недели нас застиг за пуском электрической подстанции. Я был начальником, то есть шатался, ничего не делая, поэтому за водкой побежал именно я. Какая-то кошмарная пылилась выпивка в ближайшем магазине - горькая настой­ка, я понимал, что привередничать никто не будет. На всю бригаду был один только стакан, и каждый выпивший легонько морщился, нащупывая огурец. От разливающего мастера сидел я человек через пять, уже хотелось очень выпить, и свою порцию я влил в себя, ничуть в лице не изменившись. Мы за­курили, все заговорили вперебой, а ко мне сзади по­дошел монтажник Митин и негромко на ухо сказал:
- А ты не так прост, как кажешься.
И как я счастлив был, легко себе представить. Этот пропойца вскоре стал моим любимцем и не­щадно пользовался этим. До сих пор моя жена вспо­минает, как по осени он нам звонил и говорил ей:
- Передай Миронычу, я на работу эти дни не выйду, грибы пошли.

Моя любовь к таким коротким жизненным исто­риям и довела меня до собирания эпитафий. Я вдруг сообразил, что лаконичные надписи на могилах ни­чуть не менее говорят о нашем сознании, чем байки. Подлинные, разумеется, надписи. Ибо придуман­ные - не случайно становятся анекдотами («Циля, теперь ты веришь, что я был болен?» или «Здесь ле­жит тот, кто должен был сидеть»). Но стоит присмот­реться к эпитафиям, написанным всерьез, и сладкое охватывает чувство, что на самом деле все мы - персонажи анекдотов для кого-то, наблюдающего нас со стороны.
Москва: «Спи спокойно, дорогой муж, кандидат экономических наук».
Одесса: «Дорогому брату Моне от сестер и брать­ев - на добрую память».
Есть эпитафии, написанные с лаконичностью, достойной древних римлян:
«Лежал бы ты, читал бы я».
Заказывают надпись, не подозревая, как она про-чтется посторонними глазами. Вот, например, не­редкий текст (написан искренне, конечно):
«Ты ушла от нас так рано, дорогая мамочка! Бла­годарные дети».
Поэты всех времен и всех народов упражнялись в сочинении эпитафий. В том числе - и для самих се­бя заранее, как будто заклиная этим смерть от слишком раннего прихода. А что в эпитафиях есть некая мистическая сила, убедился я и сам когда-то.

Моему приятелю было под тридцать, когда он же­нился. Обожал жену, и внешне счастье их казалось полным и безоблачным. Но через год развелся. Я причин не знал и не расспрашивал, мы были не на­столько близкими людьми. Женился снова. Мы как раз в этот период стали более дружны. И как-то он пришел ко мне прощаться: он решил уйти из жизни. И причину мне, конечно, рассказал (сейчас она по­нятна станет). Выслушав его, я закурил и медленно ему ответил вот что:
- Смотри, в твою судьбу я вмешиваться не имею права. Ты решил - твои дела. Но я по-дружески тебя хочу предупредить: я испохаблю, я вульгаризую и скомпрометирую твой героический уход какой-ни­будь пакостной эпитафией. Так что решай.
И к вечеру я эпитафию ему уже принес:

        Деньгами, славой и могуществом
        пренебрегал сей прах и тлен;
        из недвижимого имущества
        имел покойник только член.

Приятель мой и злился и смеялся, пару раз нехо­рошо меня обозвал, но явно задумался. А я ушел, я долг свой выполнил. А дальше главное случилось: он поправился! И все в семье у него стало хорошо. А что причиною тому - мистическая сила эпитафии, по­нятно каждому, кто разумеет.
О чем думают люди, заказывая надписи на моги­лах усопших? Не всегда легко ответить на такой во­прос. Вот подлинная эпитафия начала века:
«Такая-то, купеческая дочь. Прожила на свете во­семьдесят два года, шесть месяцев и четыре дня без перерыва».
А здесь у нас в Израиле на одном из городских кладбищ есть эпитафия, по которой сразу можно сказать, кто заказал ее и какова его натура (изменю только фамилию - ведь, может быть, хороший чело­век):
«Спи спокойно, жена известного певца Расула Токумбаева».

Когда-нибудь издам такой альбом. А на обложке помещу гениальную эпитафию со старого питерско­го кладбища:

        Здесь покоится девица
        Анна Львовна Жеребец.
        Плачь, несчастная сестрица,
        горько слезы лей, отец.
        Ты ж, девица Анна Львовна,
        спи в могиле хладнокровно.