Заканчивая обучение, молодой доктор Бехтерев, как и все его соученики, перед получением диплома готовно и весело подмахнул, не вдумываясь по молодости в суть, факультетское обещание врача — знаменитую клятву Гиппократа. О ней время от времени говорили и вспоминали самые разные профессора то на лекциях, а то и в клинике, но как-то само собой разумеется в молодости, что рпедстоящие нравственные проблемы будут вне сомнения разрешены к лучшему, и торжественная клятва эта выглядела не более чем данью ритуалу, красивой и пустой формальностью. Слова о святом сохранении тайны больного и неупотреблении во зло оказанного доверия выражали, казалось, мысль столь определенную и несомненную, что и соблюдение ее представлялось несложным и как бы единственно естественным поведением.

Прошло менее трех лет, и начинающему врачу Бехтереву (денег не хватало чрезвычайно, пришлось урывать время на частную практику, и она пошла очень успешно, к счастью) представился серьезный нравственный выбор.

Стояла на дворе жаркая осень восемьдесят первого года, и зрачок мира не просто останавливался на России, а был прикован к ней неотрывно. Весной, среди бела дня в центре многолюдной столицы неведомая горстка заговорщиков казнила царя-«освободителя». Уже прошел первый процесс, и пятеро были повешены, однако смутные слухи о переполненных тюрьмах и скором взрыве всех набережных и самого дворца, слухи о бесчисленном количестве вооруженных до зубов нигилистов продолжали ползти по городу. Вокруг Зимнего еще не были засыпаны противоминные рвы. Наследник отсиживался в Гатчине пленником ожидаемой революции.

— И представьте себе, доктор, — говорил сорокалетний пациент, сановный чиновник, удобно расположившись в кресле и как бы помимо гонорара блгодаря еще и своей беседой за на редкость удачное и быстрое излечение то и дело немеющей руки, - представьте себе, в этих кошмарных условиях кому-то приходит в голову благостная и счастливая идея организовать вокруг императора еще и незримую добровольную охрану. Называться она будет священной дружиной, и сеть тайных агентов куда надежнее укроет самодержца, нежели платный сброд. Более того, намечен список лиц, с которыми расправа будет столь же коротка, как их собственные злодейства, мы наймем для этого специальных людей. Всех приговоренных я еще не знаю пока, но среди них обязательно будет Гартман, организатор подкопа в Москве под полотно железной дороги — помните? — и непременно одним из первых — князь Кропоткин, столь дерзостно бежавший из тюремного госпиталя. Он сейчас где-то в Париже, простодушно уверен, что уже недосягаем для наказания, пишет там что-то, а его раз — и настигнет невидимая карающая рука. Неплохо, согласитесь, придумано, а? Надеюсь, естественно, на полнейшее молчание ваше.

Бехтерев кивнул головой машинально, слушал что-то еще, пациент был словоохотлив и доверителен, а думал, думал сейчас молодой доктор о вещах совершенно иных, прислушиваясь с удивлением не к голосу даже внутреннему, а к крику о том, что необходимо предупредить приговоренных. Как, каким образом, через кого? Неизвестно. А врачебная тайна? А клятва, принесенная так недавно?

И еще отчего-то вспомнилась ему икона, висевшая исстари в доме матери возле ее любимой Казанской богородицы. На ней — мальчишкой Бехтерев подолгу рассматривал ее, даже на скамейку вставал — по самому краю иконного поля, уже ноги белого коня пропадали за линией обреза, скакал обреченный всадник. А над ним, все пространство победно занимая, с поднятым для удара копьем — Дмитрий Солунский. И хотя уже знал Володя-гимназист, что Дмитрий — святой великомученик, а копьем поражает языческое зло, в чьем-то там лице воплощенное, а все равно жаль было беглеца, бессильно обратившего лицо вверх, к копью и неотвратимой гибели. Это была сейчас странная ассоциация, потому что взрывателям Бехтерев не то чтобы сочувствовал, но совсем не почитал великим злом их попытки бомбой переменить российский климат, а пришла она в голову оттого только, что и здесь и там через мгновение предстояла смерть. А смерть ненавидел Бехтерев. Сейчас он был волен предотвратить чью-то смерть, и совесть его — странное дело — вовсе не противоречила неминуемому клятвопреступлению.

Очень много лет спустя поздно вечером шли неторопливо по Шпалерной два очень известных в России академика - правовед Кони и невропатолог Бехтерев. Шли неспеша, оттягивая расставание, после каких-то жарких споров в Вольной философской ассоциации, - было некогда такое общество в Петрограде. Оба еще были членами Медицинского совета — этого высшего медицинского учреждения в России, своеобразной академии, как потом именовали ее историки науки. Анатолий Федорович Кони рассуждал, глазами насмешливо взблескивая, о нелогичности древней и патетической врачебной клятвы.

Обещание свято хранить вверяемую семейную тайну и не употреблять во зло оказанное доверие - как это неточно и неопределенно, говорил он, толкователь тончайший и въедливый.

— Посудите сами, достопочтенный Владимир Михайлович: а если вверяется тайна одинокого человека? Больной сифилисом, например, хочет жениться, а? Или если эту тайну обнаружил сам врач, оказывая помощь в несчастном случае? Да притом если эта тайна угрожает благополучию других, даже одного-единственного лица? А если врач осматривает военных, учащихся в разных заведениях, матросов на корабле? Для того ведь и призван, чтобы врачебную тайну огласить, если она опасна. Да и закон, обратите внимание, строго-настрого обязывает врача сообщать о заразной болезни, об убийстве или самоубийстве. Какая уж тут, простите, врачебная тайна, - согласитесь? «Употреблять во зло оказанное доверие» — это прекрасно и возвышенно, конечно, а если врач полагает, что не во зло — в добро употреблена может быть эта тайна? И вообще в факультетском обещании речь идет о том, в сущности, что врач не должен болтать знакомым и не давать повода для сплетен и порочащих слухов, но это не профессиональная обязанность, это естественный долг любого порядочного человека. А сколько врачебных тайн раскрываете вы, участвуя, например, в судебно-медицинской экспертизе!
— Безусловно,— охотно подтвердил Бехтерев. — Так что клятва эта устарела отчасти, и текст ее следовало бы переменить,— сказал Кони. И спросил с интересом:
— А вы об этом не думали, когда впервые, пришлось нарушить буквальность врачебной клятвы?
— Не припомню, — сказал Бехтерев. — Честное слово, не припомню. Наверное, даже не думал, значит, если не помню.
— Вот подлинный случай соблюдения клятвы, - сказал вдруг Кони,— да только это скорее просто врачебное и человеческое благородство, нежели следование букве обещания. Знаете, конечно, эту известную историю? Когда в сорок восьмом году в Париже было подавлено восстание мастеровых, правительство Наполеона III потребовало от хирурга Дюпюитрена список перевязанных им мятежников. Он отказался наотрез. Он сказал, что помогал не бунтовщикам, а страждущим. Красиво, неправда ли? <з> - Вспомнил! — воскликнул Бехтерев и остановился даже. - Лицо его помолодело и осветлилось.— Вспомнил. Так ведь чуть не сорок лет назад. Мне, знаете ли, стало вдруг известно, что деятели из священной дружины собираются убить Кропоткина. Сообщено мне было больным на приеме, так что тайна некоторым образом косвенная.
- Нет, отчего же, — быстро возразил Кони, — уж поверьте старому судейскому крючку: настоящая врачебная тайна. Употребление оказанного доверия. И как вы поступили?
— Сообщил, — просто сказал Бехтерев. — Знаете, сейчас припоминаю: терзался. Но тут подвернулся больной, назавтра что ли уезжающий как раз то ли в Париж, то ли в Женеву, не помню. И я ему поручил найти Кропоткина и предупредить. Кропоткина ведь тогда все знали после побега из Николаевского госпиталя. Он почему-то крайне опасным числился. Да, да, да сейчас очень ясно припоминаю: терзался именно в связи с нарушением клятвы.
— И его предупредили? — широко улыбаясь, спросил Кони.
— Вот уж не знаю, — ответил Бехтерев. — Не знаю. Больше я того больного не встречал.
— А интересно бы, — сказал Кони. И разговор их отвлекся на другое.

Прошло еще немного времени, и жизнь — драматург не из худших — вдруг опять напомнила Бехтереву полузабытую ту историю. Попутчик в вагоне поезда Петроград — Москва сказал ему с любопытством и почтением, что в соседнем купе едет в Москву Кропоткин. Бехтерев пошел знакомиться. Представляться не потребовалось ему.

— Я прекрасно знаю вас много лет! — экспансивно воскликнул Кропоткин.— Вы же спасли мне жизнь!
— А что, покушение действительно уже готовилось? — спросил Бехтерев.
— Не знаю, — сказал Кропоткин, — Присаживайтесь, пожалуйста, очень рад вас видеть. Но меня предупредил посланный вами человек, и я скрылся на время, опубликовав в газетах, что о готовящей злодействе знаю.

И они немедленно заговорили о совершенно другом, об одной идее, прочно и давно связывавшей их, - ниточка к ней прямо тянулась от тех психологических пружин, что побудили некогда молодого врача впервые в жизни нарушить факультетскую клятву.

Кропоткин в самом начале века написал одну удивительную книгу: «Взаимопомощь в природе как фактор эволюции». Он утверждал, в развитие и дополнение дарвиновских идей, что «общежительность составляет такой же закон природы, как и взаимная борьба». На уровне человека, писал он, эта взаимопомощь, это чисто биологическое, по его уверению «сочувствие» реализуется благодаря множеству светлых черт, столь же органично входящих в характер человека, как и темные, и именуемых совестью, человечностью, чувством справедливости и всячески иначе, но главное — от природы присущих человеку. Кропоткин нашел для выражения своей убежденности в этой идее страстные слова: «Ни сокрушающие силы централизованного государства, ни учения взаимной ненависти и безжалостной борьбы, которые исходят, украшенные атрибутами науки, от услужливых философов и социологов, не могли вырвать с корнем чувства человеческой солидарности, глубоко коренящиеся в человеческом сознании и сердце, так как чувство это было воспитано всею нашею предыдущей эволюцией».

Кропоткин исходил из того, что не знающий снисхождения естественный отбор предъявлял ведь свои суровые требования не только к каждому отдельному живому созданию, но и к целым группам, сообществам, стаям, стадам и коллективам. И, таким образом, групповой отбор этот поощрял, в отличие от индивидуального, чисто этические что ли, нравственные, сочувственные и коллективистические проявления. И те стаи и стада, где преобладали существа, не наделенные склонностью к защите потомства, охране самок, взаимопомощи и взаимовыручке вообще, упирались в тупики эволюции, вымирали. Обладатели же противоположных свойств попадали в уже сквозной наследственный канал, завещая свои черты поведения потомкам.

Бехтерев был одним из первых психологов, горячо поддержавших и развивших небанальные идеи Кропоткина. Однако против чисто биологического подхода он возражал в своих статьях, а сейчас горячо заговорил об этом, неудобно примостившись на полке, уже занятой наполовину чьим-то широким фанерным чемоданом. Он говорил о том, что с появлением крупных человеческих сообществ начал действовать социальный отбор — нечто качественно иное и неустранимое в человеческом обществе. Социальный отбор, как и естественный, отчасти поощрял коллективистические черты, но столь же утверждал и противоположные: хищничество и властолюбие, жестокость и коварство.

Более того, эгоистическая напористость и неумная жажда главенства оказались как бы органично, естественно нужны тем, кто оказывался наверху или еще только туда стремился. В пирамидально, разумеется, устроенных обществах, но иных покуда не было в истории человечества, сейчас вот вроде только собирается укрепиться и устояться иное. А потому — как отличить наследственность от благоприобретенных в обществе черт, равно как темных, так и светлых? Не от природы они так уж полностью, а в значительной части своей привиты обществом.

Кропоткин яростно защищал чисто природное происхождение всех до единой черт в психологии человека и загорячился. А Бехтерев между тем убедительный довод вспомнил и рассмотреть предложил тут же: вот, например, с юности человек реагирует гневом на несправедливость и насилие, стремится сам к контактности и человечности. А через некоторое время?

- Помните у Достоевского отличную фразу? О том, что из безоглядных правдоискателей и бунтарей такие деловые шельмы вдруг вырабатываются, что понимающие люди только языком на них в остолбенении пощелкивают. Помните? Ну-те-с, где же тут биология, а где общество сработали? А?

Кропоткин произнес взбудораженный монолог, что и тут, и там, — черты природные, а общество — только проявитель их, и что Бехтерев слишком социологизирует, чересчур на общество кивает, а природа основу уже слепила и слепые только могут отрицать это и спорить.

— Знал бы, что вы будете так меня оскорблять, - сказал усмешливо Бехтерев, — ни за что не предупредил бы вас тогда о готовящемся покушении. И этим исчерпывающе доказал бы свою правоту.

— Да, но тогда кому вы ее доказали бы? – живо возразил Кропоткин. И оба, примирительно рассмеявшись, разошлись по своим купе, донельзя довольные встречей, наплывшими воспоминаниями, друг другом и — не без основания — собой.