Средняя дочь Бехтерева писала в своих воспоминаниях, что очень, очень редко видела отца возбужденным. Но один раз запомнила надолго. Он ехал куда-то в открытой машине, которую остановил единственно, чтобы крикнуть торопящейся дочери:

— Леночка, революция! Теперь у нас будет республика! — и расхохотался оглушительно, будто сам впервые услышал счастливейшее известие.

Радостно встретив Февральскую революцию, сразу и безоговорочно признав Октябрь, он все к той же цели пробивался настойчиво и устремленно. Он открывает Институт мозга, о работе которого восхищенно писал посетивший его в те годы итальянский невролог: что, достаточно будучи знаком с научным миром Европы, ни разу не встречал он «столь грандиозного института, который бы так успешно сочетал античный синтез и современный анализ».

Продолжалось осуществление пожизненной идеи бехтеревской, продолжалось познание человека. С самых первых дней его детства. Ибо и в изучении психологии ребенка Бехтерев оказывался одним из пионеров. Чтобы эту нить его жизни раскрутить, мы вернемся к началу века, даже чуть ранее сперва — к биографии одного удивительного человека, с которым он не мог не встретиться.

Зимин родился в Сибири, и всем, что оказалось вложено в него (много было вложено, очевидно, да и падало на благодатную почву), обязан был декабристу Поджио. Когда-нибудь непременно будет написана подробнейшая и глубокая книга о том, что принесли декабристы людям Сибири, а с ними — и всей стране впоследствии, ибо эстафета благороднейшего воздействия чистейших героев декабря продолжалась и в областях, казалось бы, весьма далеких от непосредственного освободительного движения.

Потом Зимин учился в коммерческом училище в Петербурге, уехал в Бельгию, поступил в университет в Льеже, вернулся — расстроились дела отца, оказался предоставленным самому себе, много лет мотался то по заработкам, то в попытках подучиться, служил конторщиком, бухгалтером, контролером в банке, товарищем директора, кем-то еще и еще. И более двадцати лет львиную долю жалованья, скудного сперва, потом весьма большого откладывал и откладывал.

Не для собственного дела копил, не ради богатства и обеспечения. А только ради воплощения странной для окружающих идеи: повлиять на народное образование в России. В нем надежду он видел единственную на переустройство и просветление жизни и самого духовного климата. Это он почитал главной целью своего существования, относился как к пожизненному служению, как к назначению своему в этом мире. Себя воспитывал неустанно, держал в строгости и неукоснительном следовании цели и ощущал себя сполна счастливым, видя, что приближается к ней.

И накопив порядочный капитал, принялся субсидировать и устраивать всяческие просветительские учреждения. Поразительного человека этого многие считали сумасшедшим: нажить капитал неустанным изматывающим трудом и немедленно, вместо того чтобы приумножать его, вкладывая в подходящее дело (которых вокруг пропасть была — Россия развивалась стремительно), вдруг транжирить его без жалости и оглядки на заведомо пустое, без отдачи и возмещения просветительство! Он участвовал в устройстве воскресных и начальных школ, библиотек и читален, давал деньги на подвижные музеи наглядных учебных пособий, организовал санаторий для учителей, основал бактериологический институт при Томском университете. Он не жертвовал деньги, не ссужал их и не филантропствовал — он их навязывал, предлагал, заставлял взять, сам организовывал и устраивал. Ну не сумасшедший, скажите?

А спустя десять лет вдруг опомнился, как выздоровел внезапно. И не потому, что деньги иссякли, и не потому, что вдруг о собственной старости задумался, подбивая расходы и остаток, а лишь только потому, что новая идея появилась. Сперва просто глубокая, настоящая мысль встревожила — из тех, что иному профессионалу-психологу или педагогу за всю жизнь в голову не западала: а на всех людей ли равно действует образование? Так ли уж и в самом деле благотворно? Почему на части человечества никакое воспитание, никакая школа не сказывается? Не это ли следует познать сперва, уж потом просветительством занявшись с более полным пониманием дела? Как, однако, подсту-питься и с чего начинать? С детского возраста, несом-ненно. С самого что ни на есть младенческого, чтобы подсмотреть первую завивку пружин ума и характера, отделить по возможности, что дано и что привносится, а повезет — и угадать, как построено должно быть воспитание, чтобы светлые черты упрочить, а темные на корню убрать. Нереально? Тогда хотя бы выяснить, как зарождается и чем питается влечение к знайниям и по какой причине у множества отмирает, не успев расцвести. Одним словом, надо, важно, необходимо изучать человека с младенчества.

В девятьсот восьмом году в журнале «Нива» торжественно и красиво писал некий очеркист: «И мало-помалу этот простой, неученый, но обладающий здравым смыслом и энергией человек приходит к той же мысли и к тому же выводу, к которому пришел блестящий профессор и обладающий громкой европейской известностью ученый психиатр Бехтерев.
И судьба свела их».

К мысли о необходимости изучать человека с младенчества Бехтерев, положим, не сам пришел. Мысль эта в те поры просто носилась в воздухе, которым дышали его коллеги, и ее как раз излагал некогда почтительно внимавшему студенту молодой и упоенный планами ординатор Сикорский. Мысль эту Бехтерев уже отчасти реализовал: вел наблюдения за собственными детьми и отрывки из дневника печатал. Во всем мире тогда начинались подобные исследования, но никому из пионеров детской психологии и не снился эксперимент, единолично учиненный в России благородным сумасбродом Зиминым.

Еще с девятисотого года бегал он по разным педагогическим чиновникам, предлагая устроить (на его же деньги, безвозмездно!) особое некое учреждение, где бы изучались специалистами все тончайшие проявления детской психики. Предлагал он открыть «интернат для изучения человека как предмета воспитания».

Выслушивали, благодарили, отказывались. Кто на трудности обустройства кивал (хотя Зимин брал на себя организацию), кто, научившись волынить по-научному, не без важности объяснял богатому пожилому сумасшедшему, что изучать ребенка ради воспитания — дело пустое и напрасное, ибо все определяется наследственностью. Сколько было теоретиков педагогики, столько и отказов было.

Тут-то и пустился Зимин на прекрасную, удивительную авантюру. Устроил интернат самостоятельно. У какой-то матери, от неизвестного ей мужчины родившей, собиравшейся в приют нести ненужного ей ребенка (а то, быть может, и похуже поступить готовой), выкупил он крохотного младенца. Нанял квартиру с прислугой и кормилицей, уговорил какого-то врача, оставалось за малым дело — знать, что именно изучать в этом столь необычном интернате.

И тогда-то — за советом хотя бы — обратившись в Общество нормальной и патологической психологии, вышел Зимин на Бехтерева. Ясно вижу отчего-то, как они сидели друг против друга: широкобородые, высоколобые оба, с лицами, чем-то неуловимо похожими по рисунку и выражению — энергия, разум, доброжелательство. И общий язык отыскали они немедленно. Подпольный интернат Зимина становился основой вновь созданного, первого в мире специального института по изучению раннего детства. Оставшихся накоплений (сбывалась заветная цель, во имя которой откладывались эти нелегко нажитые деньги!) хватило на постройку здания и учреждение фонда, проценты с которого шли на исследовательские нужды. Сохранились фотографии очаровательного годовалого крепыша, круглого и явно плотного, как репка, — так выглядел первый в мире «человек как предмет изучения и воспитания» Сережа Паринкин.

Дадим опять слово журналисту, который писал об этом по свежим следам, посетив только что открытый институт, где других детей пока и не было еще (вскоре они появились):

«На долю Сережи Паринкина выпала почетная роль первого помощника науки в деле исследования детской психики и установления научных доктрин воспитания. Придя в зрелый возраст он, наверное, будет очень гордиться своим участием в первом и единственном во всем мире ученом учреждении.

Но теперь Сережа ведет скромную, хотя и не лишенную приятности жизнь. У него имеется немало занимательных учебных пособий (профаны называют их игрушками): зайчиков, лошадок, кукол, и он усердно изучает их внешний вид, и физические качества, и свое отношение к ним («играет» — говорят профаны)».

К этим словам моего коллеги и предшественника следует добавить существенные мелочи и детали: отношение Сережи к игрушкам он изучал не сам, ибо равно, как пульс его, и дыхание, и постепенное развитие всех органов чувств, и становление движений, и восприятие всего живого и неживого, и эмоции — от радости до испуга — прослеживали внимательные и неназойливые исследователи. Это начиналось первое подлинно научное — ибо объективное, а не по домыслам и попыткам проникновение в детскую душу с набором взрослых понятий, изучение детской психики.

Интересно бы узнать, как сложилась дальнейшая судьба Сережи Паринкина. Автору это выяснить не удалось. В годы первой мировой войны институт переехал в Пензу, там и затерявшись бесследно. Может быть, отыщется где-нибудь, всплывет внезапно жизнь первого «человека как объекта изучения и воспитания»? Хорошо бы отыскалась. Интересно.

А Бехтерев в восемнадцатом году возобновил исследования на детях, и многое из того, что известно сегодня о младенческом периоде созревания человека, обязано началом своим, истоками и зарождением тому же неуемному бехтеревскому любопытству. И Зимину, безвестно канувшему куда-то. Кажется, он даже собственной семьи не имел.

Бехтерев и своих детей использовал для исследовательских целей. Особенно младшую, любимицу, последнюю дочь, пятого своего ребенка — Марию. Он собрал большую коллекцию детских «рисунков девочки М.» — так подписаны они были при воспроизведении в его статье «Первоначальная эволюция детского рисунка в объективном изучении». От штришков и каракулек до вполне осмысленной композиции были собраны здесь «рисунки девочки М.» по мере ее подростания. И дан им интереснейший анализ.

А потом оставлена им была и эта тема. Ученики продолжали и здесь, с благодарностью ссылаясь на Бехтерева — зачинателя, вдохновителя, автора идей и методик, снова бросившего все, как только началось продвижение по отверстой и размеченной им дороге.