Где-то здесь в самом-самом конце семидесятых, и начинается, должно быть, научная биография Бехтерева. Потому что все силы человека, все его потенции и способности одушевляются и организуются целбю. Честолюбивый, переполненный силами, с очевидностью талантливый, да еще одержимый идеей достаточно величественной, чтобы посвятить себя ей без остатка, Бехтерев вступает в жизнь.

И обнаруживает, что о самом мозге, об основе душевного и умственного бытия известно пока ничтожно, просто исчезающе мало.

Лаконичный латинский афоризм: «Строение темно, функции весьма темны» — исчерпывающе отражает ситуацию.

А время вокруг — лихорадочное и одержимое. Чем-то напоминающее эпоху великих географических открытий. Только не макро-, а микрооткрытиями гордятся и дорожат первопроходцы и описатели неведомой доселе планеты — мозга. Изучаются впадины, извилины, бугры, сочетания и связи нервных волокон, узлы и ядра, скопления нервных клеток, границы областей и образований.

И он тоже окунается в эту работу с головой.

Карты мозга, уточняясь и обрастая деталями, сохраняют поныне самые причудливые названия своих областей, островов и закоулков: роландова борозда, сильвиев водопровод, варолиев мост, зона Лиссауэра и десятки других наименований, в которых отражались то поэтическая склонность первопроходца, то дань имени первооткрывателя, то результат чисто внешнего, некогда поразившего анатома сходства. Морской конек, лира Давида, древо жизни, писчее перо, бледный шар, птичья шпора, главная олива, запятая Шульце, турецкое седло. Да и все остальные такие многотрудные (особенно для студентов) латинские названия оказываются в переводе вполне знакомыми словами, возникшими некогда у пионеров-первопроходцев из-за схожести или по ассоциации. На русском языке слова эти звучат уже куда проще: колено, горка, парус, петля, колонна, клюв, воронка, ограда, задвижка, бахрома, покрывало, покрышка, червь, плащ, скорлупа.

В перечне названий много имен, и имя Бехтерева повторяется там ныне трижды — много ли можно насчитать первооткрывателей земель, чьи имена трижды повторяются на географической карте? Но открыл Бехтерев, детально описав, гораздо больше. Чудовищный хаос, разнобой и неразбериха торжествовали до него на картах мозга. Древние карты планеты времен отцов географии Страбона или Гезиода, где люди с песьими головами жили всюду вокруг крохотной известной части, — вот что могло, пожалуй, сравниться с анатомическими знаниями о мозге того времени. И метод исследования был, почитай, единственным: из уплотненного в спирту мозга выделялись аккуратно, выщипывались, друг от друга отделяясь, отдельные волокна. Да еще окрашивали их кармином — сведений это приносило мало.

Только-только появились методы. И сыпались уже, как из рога изобилия, десятки работ, основанных на них. Бехтерев, пройдя конкурс на заграничную командировку, отправился к Флексигу, директору психиатрической колонии в Лейпциге, знаменитому в то время исследователю нервной системы, автору нескольких новых методов, чье железное правило: не пускать врача в клинику, пока две пары штанов не просидит за микроскопом, — пришлось нашему герою весьма по душе.

Флексиг писал впоследствии: «Здесь начал этот подлинно врожденный исследователь свой славный путь». И был неправ: начал Бехтерев еще в Пeтербурге. Он отправлялся в обучительный заграничный вояж, опубликовав уже более пятидесяти работ.

Учителя благословили его отзывами по начальству, без которых судьба его сложилась бы, наверно, иначе. Отзывы эти были превосходные.

Мержеевский: «Ознакомившись ближе с качествами ума и характера господина Бехтерева, я позволю себе засвидетельствовать о нем, как о весьма даровитом, трудолюбивом и скромном ученом, обещающе сделаться солидным невропатологом и прекрасным преподавателем».

Балинский писал свой отзыв чуть позже, по обстоятельствам, которые и мы изложим ниже, однако приведем здесь и его слова. Всего год отделяют начало путешествия молодого Бехтерева от времени, когда они были написаны. Эти двое пока еще не знакомы, но Балинский, читающий все, что публикуется сейчас по психиатрии и невропатологии (слово «неврология», сохранившееся поныне, введет Бехтерев), уже великолепно осведомлен о нем. Он пишет: «Плодовитость автора поразительна, он приходит быстро к выводам весьма смелым и решительным — быть может, со временем не все его заключения оправдаются, но во всяком случае он стал твердою ногою на почву анатомо-физиологическую — единственную, от которой следует ожидать дальнейшего успеха науки о нервных и душевных болезнях; он в состоянии самостоятельно работать в этом направлении, проверять труды других ученых и руководить работой своих учеников».

Условия путешествия великолепны: открытый подорожный лист с полной свободой выбора маршрутов и лабораторий, а насчет обязательств — раз в пол-года надо только сообщать свой адрес для очередной высылки денет. Лучшего не сочинить — ни для лентяя, ни для одержимого. Бехтерев — одержимый в полном и лучшем смысле этого слова. Он уже знает, чего хочет, и только жаждет по полноте знаний вырваться на общий старт.

Великие географические открытия никогда не обходились жертв. На столах исследователей мозга тоже лилась кровь подопытных животных. Но тот, кто, содрогнувшись от жалости, осудит за это первопроходцев мозга, пусть пройдет как-нибудь ненароком мимо двора нейрохирургической клиники. В установленные часы там гуляет множество выздоравливающих больных. Из каждых десяти девять были бы обречены без тех давних исследований мозга. (Еще даже в начале нашего века семеро из десяти были бы обречены. Нейрохирургия набирает опыт.) Без живосечения вовсе не двинулась бы бактериология. Все важнейшие открытия в системе кровообращения целиком основаны на жертвах животного мира. Медицинской науки в ее сегодняшнем виде просто не существовало бы, и фантастическая взрослая и детская смертность были бы тому следствием. Как раз в том восемьдесят третьем году, когда молодой доктор медицины Бехтерев (он уже защитил диссертацию) отправлялся на выучку за границу, правительство Пруссии запросило несколько медицинских факультетов, не может ли наука все-таки обойтись без опытов на животных. И какой-то физиолог прислал вместо ответа «Руководство к физиологии» - учебник, где были вычеркнуты все факты, непознаваемые без живосечения. Газеты, еще вчера поносившие ученых-мучителей, писали не без изумления, скрытого иронией, что присланная книга «вследствие таких отметок походила на русскую газету, прошедшую сквозь цензуру: зачеркнутых мест было больше, чем незачеркнутых».

Однако же надо сказать, что сами исследователи вовсе не разделяли, как не разделяют и сейчас, без сомнения, легкомысленно лихие строки о льющейся крови животных. Вот слова великого хирурга Пирогова, сказанные им в старости:

_ «В молодости я был безжалостен к страданиям. Однажды, я помню, это равнодушие мое к мукам животных при висекции поразило меня самого так, что я, с ножом в руках, обратившись к ассистировавшему мне товарищу, невольно воскликнул:
- Ведь так, пожалуй, можно зарезать и человека!..
…В последние годы я ни за что бы не решился на те жестокие опыты над животными, которые я некогда производил так усердно и равнодушно».

Эта цитата взята не прямо из посмертного издания записок Пирогова, а из книги Вересаева «Записки врача». Потому что далее следуют точнейшие слова самого врача Вересаева:

«Все это так. Но как быть иначе, где выход? Отказаться от живосечения — это значит поставить на карту все будущее медицины, навеки обречь ее на неверный и бесплодный путь клинического наблюдения. Нужно ясно сознать все громадное значение вивисекции для науки, чтобы понять, что выход тут все-таки один...»

Мозг состоит из серого и белого вещества. Серое – это скопления нервных клеток. Они образуют так называемые ядра. У мозга их неисчислимое множество. Белое — это нервные волокна, идущие от клеток, соединяющие клетки друг с другом и со всеми внутренними органами, и с кожей, где великое число нервных окончаний воспринимает все сведения из внешнего мира. По волокнам идут сигналы от нервных клеток и по ним же приходят сигналы для обработки в самой клетке. Волокна эти образуют запутаннейшие канаты, сложнейшие переплетения, идут пучками и полосками, свиваются и неразличимо перекрещиваются друг с другом. Их миллиарды, мозг недаром сложнейший в мире живой орган управления живым организмом. Но без знания его устройства невозможно понять его работу.

Что же за методы были в те годы у первопроходцев этих чудовищно запутанных микропространств? В своей книге «Проводящие пути головного и спинного мозга» (знаменитой на весь мир книге, а от Российской академии наук — золотая медаль) Бехтерев перечисляет их, и картина того, что делали исследователи во всем мире, дуэльно схватываясь в полемических статьях, встает во всей полноте.

За словами «метод сравнения последовательных срезов одного направления» — изнурительный многочасовой труд в течение длительного времени — дней, слагающихся в месяцы. Нож микротома отсекает тончайший срез замороженного мозга, и срез этот, укрепленный на стеклышке, попадает под микроскоп для рассмотрения и зарисовки. Второй срез, пятый, трехсотый, и удается проследить наверняка и до конца пути нескольких нервных волокон и связи нескольких клеток. Новое направление, тысячи новых срезов — кропотливый и терпеливый муравьиный труд. Около двадцати лет рабочий стол Бехтерева был завален стеклышками со срезами. Уезжая на новое место, он везде оставлял на старом многотысячную (!) коллекцию срезов. Последняя до сих пор хранится в его музее.

Нервные волокна окрашивались различными веществами, по-разному красящими волокна разных систем. Сравнивались отдельные области нервной системы у животных, имеющих специфические органы, для сложного управления которыми особо сильно развивались ведающие ими нервные образования (клешня рака или крылья птицы требуют развитого управления, и нервная система их приспособлена к нему явственно).

Сам Флексиг широко пользовался обнаруженным им фактом, что в процессе развития нервные волокна разных отделов в разное время одеваются мякотной оболочкой. Под микроскопом волокна нервного кабеля уже одетые своей оболочкой, легко отличались от еще голых, и тысячи зародышевых и младенческих мозгов животных приносились в жертву целям познания.

Живой организм, с первых дней своего существования поставленный в условия необычные, такие, например, что какой-либо орган или часть тела лишалась полноправного существования и деятельности, отвечал на это недоразвитием соответствующей части нервной системы. Часто сама природа дарила исследователям такой жестокий эксперимент, но они и нередко пользовались этим методом.

Мозг раздражали током, исследуя связи его областей с органами и частями тела; у живого мозга разрушали самые различные отделы, наблюдая, на каких отправлениях это скажется и какими явлениями проявится; перерезали нервные волокна, следя, что последует за этим; не упускали случая досконально рассмотреть любую патологию или травму в ее влиянии на сам мозг и функции тела. Методы соединялись друг с другом, хитроумно комбинировались, открывались и опиисывались все новые и новые группы, скопления и связи клеток, возникали первые достоверные (по сию пору действующие) карты мозга.

Здесь просто необходимо сказать, что познание это, чисто анатомическое, чисто конструктивное, совершается до сих пор, продолжается и в наши дни. И Кассандрой не боясь прослыть, можно смело предсказать его бесконечность. Иные горизонты сегодня, исследователи уходят вглубь, уже на уровне единичной клетки — нейрона задаются мозгу вопросы, но и строение продолжают изучать. Споры не утихают до сих пор. И не о мелочах, не о тонкостях споры, а по множеству огромной важности тем.

А тогда, в те исторические для наук о мозге годы, был заложен лишь необходимейший фундамент, создана стартовая площадка, без которой немыслимо любое продвижение вперед.

И целый слой этого фундамента выложен классическими работами Бехтерева. Две книги его «Проводящих путей» были переведены на несколько языков и получили всемирную известность, а находки его вошли составной частью в те атласы мозга, по которым до сих пор изучается во всем мире его устройство. И один из составителей этих атласов-руководств, сам потративший на них всю жизнь, немецкий профессор Копш произнес некогда фразу, сполна и без комментариев говорящую об успехе нашего героя: «Знают прекрасно устройство мозга только двое: Бог и Бехтерев».

Трижды повторенное одно и то же имя на картах мозга — напомним об этом факте — такая же дань коллег тому, кто оказался в лидерах благородной гонки того времени.

Уже этого одного было бы достаточно, чтобы имя Бехтерева не стерлось в истории познания мозга. Но как это мало по сравнению с тем, что он еще успел сделать. Мы обратимся снова сейчас ко времени его заграничного вояжа, ибо работал он в эти полтора года не только у Флексига, но и у нескольких других. В их лабораториях, клиниках и больницах. В частности, в знаменитом Сальпетриере.