Как литература ни талдычила,
как бы воспитать нас ни хотела,
а мерзавцы жутко симпатичны,
если туго знают они дело.


С полюса до линии экватора
всем народам нравятся их танцы,
а евреи всюду реформаторы,
потому что всюду иностранцы.


Сейчас терпение и труд,
насколько в них осталось толку,
в итоге тренья перетрут
лишь выю, шею или холку.


Здравый смысл умом богат,
не играется в игрушки
и почти всегда рогат
у фортуны-поблядушки.


Россия пребудет во веки веков
под боем державных курантов
страной казнокрадов, святых, мудаков,
пропойц и блаженных талантов.


Стариками станут люди,
чей зародыш делал я,
а дотоле сохнуть будет
репутация моя.


На все планеты в космос тучный
пора нам парус поднимать,
пока они благополучно
живут без нас, еби их мать.


Когда удача отказала
и все не ладится всерьез,
нас лечат запахи вокзала
и колыбельная колес.


Среди болезней, горя, плача,
страданий, тягот и смертей
природа снова нас дурачит,
и мы опять плодим детей.
*    *    *
Вино и время не жалея,
садись не с каждым, кто знаком:
похмелье много тяжелее,
когда гуляли с мудаком.


Взрослеющего разума весна
полна то упоений, то нытья;
становишься мужчиной, осознав
бессмысленное счастье бытия.


У веры много алтарей,
но всюду всякий раз
удобней жертву, чем еврей,
не сыщешь в нужный час.


Творя семью, не знал Всевышний,
кроя одну для одного,
что третий - тайный, но не лишний -
дополнит замысел Его.


Прогресса жернова спешат молоть
на воздухе, на море и на суше,
удобствами заласкивая плоть,
отходами замызгивая души.


Я в ад попрошусь, умирая,
не верю я в райский уют,
а бляди - исчадия рая
меня услаждали и тут.


Век играет гимны на трубе,
кабелем внедряется в квартиры,
в женщине, в бутылке и в себе
прячутся от века дезертиры.


Душа болит, когда мужает,
полна тоски неодолимой,
и жизнь томит и раздражает,
как утро с бабой нелюбимой.


Любой талант, любой мудрец -
по двум ветвям растут:
кто жиже, делается жрец,
а кто покруче - шут.


Сквозь тугой волосатый аркан
хрипловато мы славим отчизну,
через бочку, бутыль и стакан
все дороги ведут к оптимизму.


Когда вседневная рутина
завьет углы, как паутина,
плесни в нее вином из кружки
и выставь хером дверь подружки.


С поры, как я из юности отчалил
и к подлинной реальности приник,
спокойное и ровное отчаянье
меня не покидает ни на миг.


Посмертной славы сладкий сок
я променял шутя
на ежедневный долгий сон
и озеро питья.


Пренебрегая слишком долго
игрой супружеского долга,
не удивляйся,что жена
с утра слегка раздражена.


В роскошных юбочках из замши
гуляют юные девчонки;
однако, никому не дамши,
не одолеть такой юбчонки.


Отливом завершается прилив,
похмельями венчаются угары,
эпоха, через кровь перевалив,
кончается, кропая мемуары.


Я не гожусь в друзья аскетам,
их взгляд недвижен и мертвящ,
когда под водку с винегретом
я тереблю бараний хрящ.


Он обречен, мой бедный стих,
лишь в устном чтении звучать,
свинья способностей моих
рожает только непечать.


Не хлопочи из кожи вон,
ища разгадки мироздания,
а пей с подругой самогон
на пне от дерева познания.


Пускай отправлюсь я в расход,
когда придет лихое время,
ростками смеха прорастет
мое извергнутое семя.


Стихи мои под влагу белую
читаться будут повсеместно,
пока детей не в колбе делают,
а древним способом прелестным.


Тверды слова, бестрепетна рука,
но страшно то во сне, то наяву:
без отдыха и без черновика
единственную жизнь свою живу.


Для одной на свете цели
все бы средства хороши:
пепел дней, что зря сгорели,
подмести с лица души.


Сплетни, дрязги, пересуды,
слухов мутная волна;
чем изысканней сосуды,
тем говней струя говна.


Плыву сквозь годы сладкой лени,
спокойной радостью несомый,
что в тьму грядущих поколений
уже отправил хромосомы.


В России даже ветреные ветры,
дышавшие озоном обновления,
надули на века и километры
палачества, крушений и растления.


Жизнь полна шипами и укусами,
болями и минусами грустными,
но, когда у жизни только плюсы,
вид ее становится приплюснутым.


Душа засыпает послушно,
вкушая лишь то, что дают;
в России всегда было душно,
а затхлость рождает уют.


Лишенный корысти на зависть врагам,
я просто корыстно уверен:
отсутствие денег - примета к деньгам,
а лишние деньги - к потерям.


Проживая легко и приятно,
не терзаюсь я совестью в полночах,
на душе моей темные пятна
по размеру не более солнечных.


Сейчас в любом из нас так много
смешалось разных лиц и наций,
что голова, как синагога,
полна святынь и спекуляций.


Бог сутулится в облачной темени,
матерится простуженным шепотом
и стирает дыханием времени
наши дерганья опыт за опытом.


Поскольку мир - сплошной бардак,
в нем бабы ценятся везде,
искусство бабы - это как,
а ум - кому, когда и где.


Нас не мучает бессонница,
мы с рождения обучены:
все, что к худшему не клонится,
поворачивает к лучшему.


Люблю замужних, разведенных,
отпетых, шалых, роковых,
пропащих, шалых, забубенных
и просто баб как таковых.


Когда бы Бог в свою обитель
меня живым прибрал к рукам,
имел бы Он путеводитель
и по небесным бардакам.


Зачем, не видя дальше конуры
и силы расточая не по средствам,
рожденные для веры и игры,
мы заняты трудом и самоедством?


Судьба, фортуна, провидение -
конечно, факт, а не химера,
но в целом жизнь - произведение
ума,характера и хера.


Восхищая страну вероломством,
соблазнясь на лимонные рощи.
уезжают евреи с потомством,
оставляя сердца и жилплощадь.


Мы брызгаем словесный кипяток,
пока поодиночке и гуртом
трамбует нас асфальтовый каток,
в чем с искренностью кается потом.


Я мироздания пирог
в патриархальном вижу духе:
над нами - власть, над нею - Бог,
над Ним - лучи, жара и мухи.


Текучка постепенных перемен
потери возмещает лишь отчасти:
в нас опытность вливается взамен
энергии, зубов, кудрей и страсти.


Сижу, работая упорно,
и грустно вижу с возмужанием:
пока идея ищет форму,
она скудеет содержанием.


Когда живешь в разгар эпохи
высоких слов и низких дел,
не оставляй на завтра крохи,
которых нынче не доел.


Фигура выкажет сама
себя под кофтой и халатом,
и при наличии ума
разумно быть мудаковатым.


У нас едва лишь Божья искра
пробьется где-то под пером,
бежит восторженно и быстро
толпа ценителей с ведром.


Судьба кидает чет и нечет
и делит жизни, как река:
кто свиньям бисер пылко мечет,
а кто - коптит окорока.


Всеведущий, следит за нами Бог,
но думаю, вокруг едва взгляну,
что все-таки и Он, конечно, мог
забыть одну отдельную страну.


Больней всего свыкаться с тем,
что чудный возраст не воротится,
когда могли любой гарем
легко спасти от безработицы.


Несладко жить в реальном мире,
где всюду рыла, хари, суки;
блажен, кто булькает на лире
и упоен, как муха в супе.


Костер любви чреват распадом,
но угли я не ворошу:
огонь, пошедший серым чадом,
я новым пламенем гашу.


Живая речь - живое чудо,
балет ума и языка,
а без нее мудрец-зануда
кошмарней даже мудака.


А если нас какая сука
начнет учить не воровать,
то улетит быстрее звука,
который будет издавать.


По животной, по стадной природе
не гуляющий сам по себе,
человек, как потерянный, бродит,
не найдясь в коллективной судьбе.


Живя блаженно, как в нирване,
я никуда стремглав не кинусь,
надежд, страстей и упований
уже погас под жопой примус.


У Бога нету черт лица,
исходной точки и границы,
самопознание Творца
Его твореньями творится.


Среди тревог, тоски и мук
на всем земном пути недлинном
в углу души стоит сундук
с мечтой под пухом нафталинным.


Струю вина мы дымом сушим
и начинаем чушь молоть,
чтоб утолить душою душу,
как утоляют плотью плоть.


Приметы жизни сокровенны,
хотя известны с давних пор:
жизнь - это влажность, перемены,
движенье, гибкость и напор.


Не лежи в чужих кроватях,
если нету наслаждения,
очень стыдно, милый, мять их
лишь для самоутверждения.


Совесть Бога - это странные,
и не в каждом поколении,
души, мучимые ранами
при любом чужом ранении.


Не года вредят горению,
а успешные дела:
души склонны к ожирению
не слабее, чем тела.


Весь день дышу я пылью книжной,
а попадая снова к людям,
себя с отчетливостью вижу
цветком, засушенным в Талмуде.


Мир полон жалости, соплей
и филантропии унылой,
но нету зла на свете злей
добра, внедряемого силой.


В меня при родах юркнул бес,
маня гулять и веселиться,
но так по старости облез,
что тих теперь, как ангелица.


В чем цель творенья - неизвестно,
а мы - не смеем размышлять,
хотя порою интересно,
зачем то та, то эта блядь.


В природе есть похожести опасные,
где стоит, спохватясь, остановиться:
великое - похоже на прекрасное,
но пропасти змеятся на границе.


Кто свой дар сберег и вырастил,
начинает путь подвижника:
ощутил, обдумал, выразил -
и спокойно ждешь булыжника.


Подумав к вечеру о вечности,
где будет холодно и склизко,
нельзя не чувствовать сердечности
к девице, свежей, как редиска.


И я познанием увлекся бы,
но плохо с умственной поэтикой:
Создатель мыслит парадоксами,
а я - убогой арифметикой.


Философов труды сильней всего
античных мудрецов напоминают:
те знали, что не знают ничего,
а эти даже этого не знают.


В струе синеватого дыма
с утра я сижу за столом
и время, текущее мимо,
своим согреваю теплом.


В нас не простая кровь течет,
в ней Божий дух, как хмель в вине,
нас жар сотворчества влечет
к бумаге, женщине, струне.


Источник мыслей вулканичен:
за изверженьем - вновь ни слова;
антракт весьма гигиеничен
для заливания спиртного.


Я раньше чтил высоколобость
и думал: вот ума палата,
теперь ушла былая робость -
есть мудаки со лбом Сократа.


Для баб одежды мишура -
как апельсину кожура,
где плод порой сухой и синий
и очень слабо апельсиний.


Все хаосы, броженья и анархии,
бунты и сокрушения основ
кончаются устройством иерархии
с иным распределением чинов.


Я - человек: ем пищу ложкой
и не охочусь при луне;
а раньше был, наверно, кошкой -
уж очень суки злы ко мне.


Прочтет с улыбкою потомок
про кровь и грязь моей эпохи,
так улыбается ребенок
на похоронной суматохе.


В течение всех лет моих и дней
желания мне были по плечу,
сегодня я хочу всего сильней
понять, чего сегодня я хочу.


Вылистав завалы книжной ветоши,
вылущив зерно взошедших дум,
жарко друг о друга посоветовшись,
люди поступают наобум.


Лентяй, люблю я дня конец
в дыму застольных посиделок,
а не лентяй ли был Творец,
оставив столько недоделок?


Есть нечто выше бытия -
оно смягчает будни быта
и дарит радость забытья,
отъемля мысли от корыта.


Когда плодами просвещения
любуюсь я без восхищения,
то вспоминаю как пример,
что был неграмотен Гомер.


Во всем, что каждый выбирает,
покуда тянется прогулка,
его наследственность играет,
как музыкальная шкатулка.


У разума, печального провидца,
характер на решения скупой,
история поэтому творится
убийцами, святыми и толпой.


Где нет огня, где нет игры,
фонтана жизни нет,
линяют сочные пиры
в докучливый обед.


Один критерий нам по силам,
чтоб мерить гения заслугу:
на сколько лет затормозил он
свою научную округу.


Есть в природе гармония вещая,
от нее наши вкусы и нормы,
отчего содержание женщины -
это прежде всего ее формы.


Когда внутри бесплодно пусто,
душа становится присоской,
и жадно гложется искусство,
не проницая хлади плоской.


Я три услады в жизни знал,
предавшись трем Любовям:
перу я с бабой изменял,
а с выпивкой - обоим.


Мне выпал путь простей простого:
не жрец, не тенор, не герой,
зато в пирах гурманов слова
бывал я поваром порой.


Труднее всего сохранить
в толкучке, текучей, как дым,
искусство и мужество быть
всего лишь собою самим.


В литературе гладь и тишь,
и пир казенных потаскушек,
порой гора рождает мышь,
но по мышу палят из пушек.


Туманны наши мысли, и напрасно
старание постичь их суть и связь,
а те, кто мог бы выразить их ясно, -
безмолвствуют, народом притворясь.


Покинь резец и кисть, легко треножник
оставь, когда в округе зреет пир,
но помни меру выпивки, художник,
похмельных наших мук не стоит мир.


Едва лишь, еще незаметна,
зари образуется завязь,
орут петухи беззаветно,
ускорить рассвет напрягаясь.


Все музы ныне, хлеба ради,
торгуют краской для ресниц,
а Клио - прямо вышла в бляди,
хотя не прямо из девиц.


Те мерзости, что нас отягощают,
не выместишь на неграх или греках -
спасибо, что евреи воплощают
все то, что нам немило в человеках.


Всякий шум и всякий ропот,
недовольства всплеск любой
излечим, как учит опыт,
страхом, пивом и халвой.


Дойти до истины немыслимо,
' пока не очень тянет к ней,
а миф изящнее, чем истина,
гораздо выше и стройней.


Кого томит ума пытливость,
кого трезвон монет смущает,
кого тревожит ног потливость -
и столь же душу поглощает.


Старея на пути сквозь бытие,
мы свойство не утрачиваем детское:
судьба дарует каждому свое,
а нравится и хочется - соседское.


Во тьме тревог и унижений
в душе крепчает благодатно
способность смутных постижений
того, что разуму невнятно.


Когда предел влечения высок
и нету утоленья ни на малость,
утешность облегчения несет
внезапная последняя усталость.


Размышлять о природе вещей
нас нужда и тоска припекает,
жажда сузить зловещую щель,
сквозь которую жизнь утекает.


Психи, одиночки, дилетанты
в яром и слепом ожесточении,
совести и чести дебютанты
бьются в обреченном ополчении.


И спасибо, фортуна, тебе
за мою эту странность старушью,
что был тверд в настоящей беде
и рыдал над чувствительной чушью.


Еще природа властна надо мной,
и сладко мне прельстительное рабство,
когда вдруг оживляешься весной
и дикое в душе клокочет блядство.


Когда мы ищем, вожделея,
сигналы, знаки и огни,
то чем знамения темнее,
тем впечатляющей они.


Старики сидят,судача,
как мельчают поколения,
и от них течет, прозрачен,
запах мудрости и тления.


Если с прочим трудящимся воинством
нас поглотят конторские пасти,
я стерплю эту долю с достоинством,
ибо служба - не срам, а несчастье.


Я тяготел к проблемам общим,
искал вселенские узлы,
а познавал - зато на ощупь -
конкретных частностей углы.


Жизнь становится дивной игрой
сразу после того, как поймешь,
что ничем и ни в чем не герой
и что выигрыш - в том, что живешь.


Красоте не дано отнимать,
а уродство - конец и разруха:
жизнь дарует красавица мать,
а уносит - косая старуха.


Живу я, как однажды обнаружил
по горестному чувству неуюта, -
чужой и неприкаянно ненужный,
как памятник забытому кому-то.


Певцов коронует могила:
Россия их душит и губит,
и чем их быстрее убила,
тем больше впоследствии любит.


Мы все общенья с Богом жаждем,
как жаждут грешник и монах,
а личный бог живет при каждом -
в душе, талантах и штанах.


Друзья дымят, и стол вином запятнан,
и длится спор, застигнутый рассветом, -
нужны года, чтоб зрением обратным
увидеть, сколько счастья было в этом.


Наш дух и после нас живет в природе -
так в памяти былое угасает,
но слово, дуновение, мелодия -
и все из ниоткуда воскресает.


Все в этой жизни так устроено,
что есть всему свои весы,
но хоть и каждый прав по-своему,
а сукин сын есть сукин сын.


Когда со всех сторон приходит лихо
и свет уже растаял вдалеке,
единственный в безвыходности выход -
собрать себя и выжить в тупике.


У духа, как у плоти, есть позывы,
но плотские - крепчают, разъярясь,
а духа просьбы тонки и пугливы
и гаснут, незаметно испарясь.


Носить одежду - лицемерие,
поскольку ясно, что под ней,
но в этом скрыто суеверие,
что станет скрытое видней.


Не столько душная держава
питомца гонит нелюбимого,
сколь жажда жизненного жанра,
в России неосуществимого.


Под радио немолчный голос волчий
в колеблющийся смутный день осенний
становится осознанней и громче
предчувствие глубоких потрясений.


Друзей вокруг осталось мало:
кому с утра все шло некстати,
кого средь бела дня сломало,
кого согнуло на закате.


Надежды очень пылки в пору раннюю,
но время, принося дыханье ночи,
дороги наши к разочарованию
от раза к разу делает короче.


Трудно жить: везде ухабы,
жажда точит и грызет;
что с того, что любят бабы,
если в карты не везет?


Уже мне ветер парус потрепал,
рули не держат заданного галса,
простите мне, с кем я не переспал,
особенно - кого не домогался.


Мы кишмя кишим, суета снует,
злоба в воздухе кипятком бурлит,
а на кладбище - соловей поет,
чистый звук точа вдоль покоя плит.


Обрызгивая кровью каждый лист,
история нам пишется не впрок,
и кажется порой, что Бог - садист
и нами утоляет свой порок.


Мне глядеть на сверстников то грустно
то досадно, только и всего:
разум, торжествующий над чувством,
рано торжествует торжество.


Когда, глотая кровь и зубы,
мне доведется покачнуться,
я вас прошу, глаза и губы,
не подвести и улыбнуться.


Неужто вы не замечали,
как, подголоском хору вторя,
есть в торжестве налет печали
и привкус праздника у горя?


Внешним пламенем согрета
и внутри полна огня,
красота посредством света -
чем-то мудрости родня.


Я жизнь любил весьма усердно,
я был решителен и грешен,
за что во дни, где станет скверно,
я буду памятью утешен.


Меня порою даже забавляет
возможность грабежей или пожаров:
реальная опасность исцеляет
от множества надуманных кошмаров.


Не потому ль добро в углу
так часто сетует и плачет,
что разум всюду служит злу
с гораздо большею отдачей?


А назад не гляди, уходя,
выбрав тот из часов непогожих,
когда с неба потоки дождя
скроют слезы твои от прохожих.


В России удивительней всего
привычка от партера до галерки
штаны снимать задолго до того,
как жопа назначается для порки.


Сколько б мы по базарам ни спорили,
после споров не ставши умней,
только то, что созвучно истории,
обретает созвучие в ней.


Опять приходит ночь. Я снова пьян.
Как дивно это сделано в природе,
что музыка далеких фортепьян
к желанию напиться нас приводит.


Всюду волки сумрачно и глухо
воют озверело и напрасно,
ибо плоти подлинного духа
ничего на свете не опасно.


Свыкся и прижился к миру я,
было так и будет по сему,
ибо человек - он не свинья
и привыкнуть может ко всему.


Спеши, подруга! Ветер лет
несет нам осень вместо лета,
уже и лес полураздет,
а ты, дружок, еще одета.


Я стал спокойней от бессилья
осилить своды мертвых плит,
лишь узкий шрам, где были крылья,
в часы бессонницы болит.


Естественно, что с возрастом трудней
тепло свое раздаривать горстями,
замызгана клеенка наших дней
чужими неопрятными гостями.


Поскольку в мире все взаимосвязано
помимо и превыше осознания,
общение с говном не безнаказанно,
и разны только формы наказания.


Всегда художников плеяда
свой услаждала горький век
струеньем уксуса и яда
на выдающихся коллег.


Я жил как все другие люди,
а если в чем-то слишком лично,
то пусть Господь не обессудит
и даст попробовать вторично.


Надеюсь, что правду, едва лишь умру,
узнаю при личном свидании,
пока же мы с Богом играем в игру,
что будто Он есть в мироздании.


Вполне еще держу я свой стакан,
и стелется мне время, как дорога,
я только не смеюсь по пустякам,
и жизнь моя бедней теперь намного.


Быть может, завтра непригодней
для жизни будет, чем вчера,
зато сполна дано сегодня
и ночь до самого утра.


А помнишь, как, из губ напившись яда
подруга от любви изнемогала
и, слепо бормоча <оставь, не надо>,
расстегивать застежки помогала?


Душевного огня прозрачный свет
заметно освещает наши лица,
и, сколько мы живем на свете лет,
свечение меняется, но длится.


Я много колобродил и грешил,
презревши воздаяния опасность,
а многое сумел и совершил
единственно, чтоб выяснить напрасность.


Есть годы, когда время воспаляется
страстями мятежей и революций,
и только мудрецы живут как яйца:
присутствуют, но глубже не суются.