Испытуемый, к которому приехали ввиду его дряхлости на дом два эксперта-психиатра, сидел прямо и неподвижно в большом вольтеровском кресле, и старчески одутловатое лицо его было каменно застывшим. Отвечал он без промедления, четко и ясно выговаривая, будто роняя по одному слова, разумные и без тени слабоумия, на котором настаивали сыновья. Владелец огромной кожевенной фабрики, он вдруг объявил о своем решении полностью продать ее, а деньги – до единой копейки — вложить в научные исследования, доказывающие бытие или отсутствие бога. Встревоженные сыновья возбудили дело о недееспособности выжившего из ума старика и установлении опекунства. Два лучших в стране эксперта, члены Медицинского совета были приглашены для разбирательства дела. Профессора Балинский и Бехтерев. Даже выйдя в отставку, Балинский продолжал оставаться непререкаемым авторитетом и много занимался подобного рода экспертизой. Они часто встречались теперь в Медицинском совете, но Бехтерев до сих пор не в силах был преодолеть сковывающее почтение к учителю. И вовсе не в тридцатилетней разнице возрастов крылись корни этой робости. Несмотря на полгую простоту в обращении, были в Балинском явственно ощутимые, очень подлинные глубина и величие, и Бехтерев — уже сорок скоро, сам всемирно известный исследователь (кстати, уже сейчас более известный, чем Балинский) — чувствовал себя рядом с ним боязливым из провинции школяром.

Балинский продолжал расспросы.
— Но из задуманного вами мероприятия следует неопровержимо, — говорил он так же медленно, чуть склоняя бледное и узкое, тоже старческое свое лицо и только темные глаза взблескивали очень ожевленно, — следует ваше полное неверие в бога, не ли? С истинной верой не отваживаются на поиски и проверки.
— Отчего же? — спокойно возражал старик, переводя блеклые помутневшите глаза то на собеседника-сверстника, то на молчальника помоложе с насупленным лицом и широкой, слегка седеющей бородой, то на дверь, за которой волновались, должно быть, обездоливаемые им сыновья. — Отчего же? Сейчас единственная настоящая форма веры — это жалость и сострадание. Создатель, скорее всего, плачет бессильными слезами, глядя, что он натворил на земле и не в состоянии теперь исправить. Так что где-нибудь можно и обнаружить его наличие. Вместе, может быть, и разберемся.

Здесь явственно обнаружилась тема легкого бреда, и Балинский задал новые вопросы. Бехтерев продолжал молчать, переводя взгляд с одного на другого. Потом они простились и вышли. Сыновьям было сказано, что их вызовут дня через два.

Молча сидя в коляске, все еще перебирая мысленно вопросы Балинского и прикидывая ревниво, смог ли бы так же сам, Бехтерев вспомнил историю, рассказываемую об одной экспертизе учителя. Содержавшийся под следствием убийца девушки-служанки проявил ярчайшее и неоспоримое помешательство, что послужило бы ему оправданием ввиду невменяемости. Одержимый сразу двумя видами душевного расстройства, этот убийца был показан Балинскому. Тот сострадательно и со вниманием расспросил, выслушал и осмотрел его. А потом сказал: теоретически картина сразу двух болезней неоспорима, но практически - одна всегда исключает другую. Под следствием замечательно способный симулянт. И убийца вдруг спокойно сказал: «Ладно, чего там притворяться». Под тюфяком в камере у него нашли учебник с аккуратно подчеркнутыми — облюбовал и разучил — симптомами сразу двух расстройств психики. Он неосторожно совместил несовместимое.

- А почему вы ничего не спрашивали, Владимир Михайлович? — заговорил вдруг Балинский. Бехтерев подвозил его домой на Кирочную, Балинский попросил отложить писание протокола экспертизы до завтра, ссылаясь на легкое недомогание. — Было все зу? Неужели?
- Да нет, — сказал Бехтерев сконфуженно. — Просто предпочел поучиться у вас еще раз. Удивительно вы делаете это.
- Ну, ваши экспертизы я читал предостаточно, — польщенно возразил Балинский: ненарочитая лесть явно пришлась по сердцу одинокому старику.
– Вы это делаете не хуже. Вы прирожденный психиатр. Вы сразу ведь хотели стать психиатром, конечно?
— Нет, почему-то акушером хотел, — засмеялся Бехтерев. — Сам сейчас не вспомню, почему.

Балинский тоже засмеялся негромко, явно собственному какому-то воспоминанию. Бехтерев вопросительно глянул на него.
— Я молодым врачом очень бедствовал, — Балинский сразу же отозвался на немой вопрос, — и однажды положение дошло до точки: в доме буквально ни копейки. Четверо уже детей было. Сидим с женой, раскидываю, куда бы кинуться в долг. Жена говорит: не надо, в последнюю минуту придет помощь. Час довольно поздний, заметьте. И какую минуту считать последней? Вдруг звонок, входит человек и умоляет немедленно поехать к роженице. Не могу, отвечаю, помилуйте, не акушер я вовсе, повредить могу только. Хотите, говорит, на колени стану? Срочно, срочно надо, вы же врач, должны помочь. Вид совершенно обезумевший. Что делать? Собираюсь, еду. По дороге вспоминаю лихорадочно, чему учили. Представьте себе, все обошлось замечательно. Получил наутро очень щедрый гонорар. Отец благодарил со слезами на глазах. Абсолютно, говорит, был я вчера невменяем.

При слове этом перед Бехтеревым явственно встало лицо старика, от которого они ехали, и, вежливо улыбнувшись рассказанному, он тут же сказал без перехода:
— А старика этого жаль, правда? Симпатичный и полностью ведь в здравом уме.
— Кроме единственного пункта, — откликнулся Балинский задумчиво. И, оживившись сразу же повернул лицо к собеседнику: — Я сейчас, знаетели подумал вдруг, что библейское «прости им, Господи ибо не ведают, что творят» — это ведь о вменяемости, в сущности, а божий суд — он и есть на этот, в частности, предмет освидетельствование. Не правда ли?
— Замечательно точно, — Бехтерев всю жизнь радовался любым находкам, — хорошо бы это где-нибудь в статье упомянуть. Отчего вы ничего не пишете совсем?

Балинский махнул рукой беспечно, и в ответе его явно не было скрытого укора непрерывно пишущему и публикующемуся повсюду ученику:
- Кому это все нужно, в сущности? Пиши не пиши, все равно ведь после нас напишут лучше и полней. Я приехал, однако же, благодарю вас. До завтра. За час до Медицинского совета встретимся и напишем, хорошо?
- До свидания, хорошо, я все вчерне приготовлю, - Бехтерев, почтительно сняв шляпу, стоял у коляски, провожая глазами учителя, почти бегущего от ворот по двору. Балинский шел размашисто и твердо, но что-то чуть выходящее уже из нормы, что-то неуловимо болезненное, еще чрезвычайно далекое от распознавания, интуиции только еле поддающееся ощутил вдруг невропатолог Бехтерев в его походке и подумал, гоня от себя догадку эту, что уже тлеет какой-то скрытый до поры процесс. И не ошибся, к сожаленню. Спустя год стало страшно собственной проницательности, будто именно она явилась толчком стремительно пробудившейся болезни: Балинский слег с параличом обеих ног и более уже не вставал до смерти. Сам себе сочинил незадолго до кончины могильную надпись: «Слуга и друг больных рассудком». Отцом русской психиатрии коллеги единодушно назвали его вскоре после смерти, таковым он и остался в истории медицины — человек, ничего за свой век не написавший.

Кроме этой, на всю жизнь благодаря Балинскому памятной экспертизы, Бехтерев провел их около тысячи. В сущности, это был еще один огромный курс психиатрии, читаемый заочно людям, которые очень в ней нуждались. Ибо не только конкретным торжеством человечности, милосердия и правосудия оборачивалось каждое такое освидетельствование, но и служило наглядным то уроком, то прямым пособием для коллег, разбросанных по стране и призываемых для судебно-медицинской консультации, а также для людей, чуждых медицине, но волей закона вынужденных заниматься такими экспертизами. При каждом губернаторе собиралось по делам об установлении опекунства и вообще по всяким казусам такого рода Особое присутствие, состоявшее из совершенно разных чиновных и доверенных лиц. Они вынуждены были в разрешении человеческой судьбы, запутанной психическими неполадками, руководствоваться только здравым смыслом, да плохо скрываемым полустрахом-полубрезгливостью при виде любого отступления от привычной нормы поведения, речи, психики.

А пользовались между тем законной возможностью ограничить права неудобного человека, а то и упечь его по возможности навсегда в дом призрения для душевнобольных люди разные и с разными целями. Приглашенный на один из психиатрических съездов юрист Кони рассказывал истории достаточно показательные. Так, некий коллежский регистратор потребовал однажды освидетельствовать раздражавшую его и надоевшую, очевидно, жену по той причине, что она «любит нравиться и кокетничать, довольно ленива, имеет привычку плакать, а став на молитву, молится беспорядочно и суетливо». Или ещё: преданные и любящие дети попросили доверить им опеку над матерью, которая несомненно больна, ибо «живет со своим обожателем», и «бедные сироты боятся умаления доходов от содержимых матерью портерной и публичного дома».

Бехтеревские экспертизы были подробны, глубоки и тщательны. Поэтому, быть может, восхищаясь многотомной и многолетней экспертизой русского общества, которую вел, в сущности, Достоевский, нашел Бехтерев точнейшие о нем слова, обозначив беспромашно главные достоинства великого своего коллеги. Ему довелось как-то читать лекцию о Достоевском на публичных благотворительных чтениях, и он сполна воздал должное писателю — психологу и психиатру. Бехтерев говорил о проникновенности и проницательности, граничащих с ясновидением и пророчеством, и первый, кажется, отметил глубочайшую и достоверную черту в характере большинства его героев: следование обуревающей идее. Идее, которая охватывает человека всего, целиком, как пламя — пролитый керосин, и все поступки его, все помыслы и слова оказываются подчинены ей единственной, уже не контролируемой ни разумом, ни сознанием. Паранойя? Да, у многих похоже на случаи, встречаемые в клинике. Но дело-то как раз в том и состоит, что Достоевский «показал воочию всем, что душевнобольные и вообще ненормальные люди не являются только затворниками домов для душевнобольных, но и типами, творящими обиходную жизнь вместе с другими душевноздоровыми лицами... Из произведений Достоевского для всех стало ясно, что душевное здоровье и душевная болезнь в жизни так тесно сплетаются между собой, что представляется невозможным одну обособить от другой, и даже часто нельзя определить в жизни границы душевного здоровья и болезни».

Бехтереву, однако, непрерывно приходилось определять эти границы то для оправдания и излечения по возможности человека действительно больного, то для воздаяния полной мерой негодяю, убийце или растлителю, чья вполне здоровая безнравственность так выпирала из средней нормы, что могла казаться болезнью, понижающей степень вины.