Один из учеников и коллег Бехтерева сказал однажды, что такого человека надо не как личность обсуждать, а как удивительное явление природы. Сейчас при взгляде назад из последней четверти века в его начало видится отчетливо и ясно правота образа этого, употребленного некогда из любви и уважения, но точного. Так, многие из идей Бехтерева вдруг оказались провидческими, а многие из поставленных им задач и целей — недостижимыми в его эпоху, но чрезвычайно существенными для всего столетия в целом. Среди них далеко не последнее место занимает его стремление постичь и познать человека во всей совокупности умственных и душевных качеств (ныне это называется кмоплексным подходом). Древнее сократовское «познай самого себя» стало насущным и злободневным лозунгом современной науки, но в начале столетия преждевременная явно идея эта — о необходимости познать человеческую личность — Бехтерева обуревала как неутолимая острая жажда. И он предпринял дл этого по-бехтеревски крупные шаги.

Лет десять назад поднимался на газетных страницах разговор о необходимости учредить Институт человека для глубокого и специального изучения всяческих свойств и качеств личности. Принявший в этом разговоре участие очень пожилой ученик Бехтерева ныне покойный уже профессор Мясищев привел забавный перечень того, чем занимаются ныне институты, вроде бы причастные теме. Один, например, детальнейше исследует мозг, но никак не привязываясь к психике, а другой всецело занят психологией, но безо всякого интереса к тому, что за мозговые процессы лежат или могут лежать в основе изучаемых явлений. А третий — замечательный научный институт, посвященный именно высшей нервной деятельности, — занят всем, кроме человека. Напомнив о том, что и недавний Международный конгресс по психологии показал жгучую необходимость комплексно взяться за человеческую личность, автор и другое напомнил: эту идею уже ведь осуществлял Бехтерев. В самом начале века.

И невольно приходит в голову мысль, в кторой, может быть, заключена одна из причин того, чт периодически забывался Бехтерев, того, что радзетались под влиянием каких-то неведомых центробежных сил создававшиеся им учреждения и институты (он открывал их много, ибо верил в учреждения и институты), того, наконец, что неясно порой становится, что за рок висел надо всем, чего он добивался ценой невероятных усилий.

А не выдвигал ли он задачи и цели, кои времени еще были не по плечу? Не ставил ли путеводные вехи на таком расстоянии, что уже не видели их его современники? Не сродни ли его замах и его горизонт тем его чисто научным идеям, которые сейчас только осознались, когда к ним (твердо, навсегда уже и глубоко, ему не в пример, но шаг за шагом) подошли только в наши годы? От того и рассыпалось почти все, организованное им. А один был институт — уникальный. Настоящий и подлинный. Институт человека.

Бехтерев задумал институт человека давно, а где-то примерно году в девятьсот третьем идею эту огласил среди друзей. И статью написал о том, как именно может воплотиться в жизнь это заманчивое «познать человека».

События начались удивительные. Множество людей стали жертвовать деньги на этот сугубо научный, почти неведомого назначения институт. Одни давали малые посильные деньги, иные — целый капитал. Было огромное анонимное пожертвование, на него построили целую клинику: это от какого-то пациента, пожелавшего остаться неизвестным. Были и еще большие суммы — одно тоже состояние прямо, и притом немалое — с обозначенной ясно целью: на постройку клиники для эпилептиков. Доходы от многчисленных лекций в ту же поступали казну, собственных же на это траченных денег Бехтерев просто и не считал.

Был высочайше утвержден устав института, названного Психоневрологическим, года три ушло на его блуждания по инстанциям; появилась и земля, на которой предстояло вырасти зданиям. Сохранилась фотография: Бехтерев в серой своей крылатке закладывает первый камень. Место было предоставлено из царских, кабинетских так называемых земель, и не передать словами, сколько потратилось основателем института сил и времени, чтобы, проблуждав по длиннющей чиновничьей галерее, на чисто формальное уже утверждение царя пошла бумага о пожаловании земли.

Походило это на взятие крепости с многочисленными бастионами и редутами. Бехтерев потом вспоминал, чего стоили все эти преграды, только они уже были в прошлом, и вспоминались потому с усмешкой. Институт был разрешен и начал строиться.

В феврале девятьсот восьмого года, открывая учебные курсы Психоневрологического института, Бехтерев говорил взволнованно обо всем, что связывал он со своим детищем.

«Как это ни печально, — говорил он, — но следует отметить парадоксальный факт, что в нашем высшем образовании сам человек остается как бы забытым. Все наши высшие школы преследуют большей частью утилитарные или профессиональные задачи. Они готовят юристов, математиков, естественников, врачей, архитекторов, техников, путейцев и тому подобное. Но при этом упущено из виду, что впереди всего этого должен быть поставлен сам человек; и что для государства и общества кроме профессиональных деятелей нужны еще лица, которые понимали бы, что такое человек, как и по каким законам развивается его психика, как ее оберегать от ненормальных уклонений в этом развитии, как лучше использовать школьный возраст человека для его образования, как лучше направить его воспитание, как следует ограждать сложившуюся личность от упадка интеллекта и нравственности, какими мерами следует предупреждать вырождение населения, какими общественными установлениями надлежит поддерживать самодеятельность личности, устраняя развитие пагубной в общественном смысле пассивности, какими способами государство должно оберегать и гарантировать права личности, в чем должны заключаться разумные меры борьбы с преступностью в населении, какое значение имеют идеалы в обществе, как и по каким законам развивается массовое движение умов и т. п. ... Заполнить этот важный пробел... и составляет ближайшую цель Психоневрологического института...

...Познать человека в его высших проявлениях ума, чувства и воли, в его идеалах истины, добра и красоты для того, чтобы отделить вечное от бренного, доброе от дурного, изящное от грубого, познать дитя в его первых проявлениях привязанности к матери, к семье, чтобы дать ему все, чего жаждет его младенческая душа; познать юношу в его стремлениях к свету и правде, чтобы помочь ему в создании нравственных идеалов; познать сердце человека в его порывах любви, чтобы направить эту любовь на все человечество; познать обездоленного бедняка, толкаемого судьбою на путь преступления, чтобы предотвратить последнее путем улучшения его быта и перевоспитания; познать и изучить душевнобольного, чтобы облегчить его страдания и, где можно, излечить — не значит ли это разрешить больные и самые жгучие вопросы нашей общественной жизни?»

Здания Психоневрологического института выросли на далекой пустоши за Невской заставой. Вот как рекомендовалось добираться до него (это — из билета, приглашающего на закладку первого камня): «Электрическими трамваями до Николаевского вокзала, от Николаевского вокзала паровым трамваем до церкви Божией матери Всех скорбящих (третий разъзд), далее Смоляною улицей и Первым Лучом. Или по Неве (час езды финляндским пароходством)».

Учиться сюда валом повалили молодые, Дело заключалось не только — да в те годы увлечения техникой и не столько — в подлинно широкой гуманитарной образованности, явственно обещаемой содерджанием учебной программы, сколько в том, что институт еще в одном отношении был необычен и уникален для России. Сюда принимались слушатели независимо от пола (надо ли подчеркивать междометиями эту необычную для России того времени особенность?!), вероисповедания (и никакой процентной нормы), наличия или отсутствия справки о благонадежности (время, напоминаю, — начало века. Всюду сотни выгнанных, отчисленных, поднадзорных и сосланных).

Учеба здесь была платной, но для тех лишь, кто мог платить. Отбором занималось студенческое самоуправление — совет представителей более мелких объединений — землячеств. Деньги на оплату учебы тем, кто сам не был в состоянии платить, собирались на благотворительных вечерах, лекциях и концертах. Не было в столиице знаменитости, хоть раз отказавшей студентам в выступлении на таком вечере. Но самоуправление это ведало не только помощью в оплате. Вот объявление так называемой столовой комиссии: «Как и в прошлом академическом году, беднейшие студенты института могут пользоваться в столовой бесплатными завтраками и обедами». Далее — куда приносить заявление вместе с опросным листом.

А всей научной жизнью института руководил совет профессоров во главе с президентом, при выборах которого царило такое единодушие, что хохот поднялся при напоиинании, что голосование должно быть тайным. Кстати, это была единственная в институте, по настоянию президента Бехтерева, должность, не подлежащая оплате.

Институт стал подлинной и единственной в России вольной высшей школой. Открывавшиеся при нем клники и лаборатории целиком предназначались одному-единственному научному направлению: познанию человека во всех его неисчислимых проявлениях нормы и патологии.

Только и теперь не к науке обратился Бехтерев, а в тяжелейшую ввязался борьбу за предоставление его студентам то отсрочки от воинской службы, то возможности проживать в столице (девушки-еврейки даже выправляли себе желтый билет профессиональной проститутки, идя, кроме всего прочего, на оскорбительный еженедельный осмотр у полицейского врача), то всяческих прав, предоставляемых выпускникам обычных институтов. Эта борьба оказалась самой тяжелой, ибо у вольной высшей школы незамедлительно объявились враги. И личные Бехтерева враги (почему уже столько лет больше всех надо этому непонятному человеку, а главное — почему это все ему так удается?), и враги молодых смутьянов без различия лица и имени (выгнан — значит выгнан с волчьим билетом, нечего опять предоставлять ему возможность учиться) и все те, кто были по самому духу своему врагами, то есть противились всему, что необычно, что живо, что независимо и нарушает порядок.

Зато настоящие ученые за честь сочли работать в этом необычном институте, готовя слушателей непривычно широкого профиля. И если всюду мы избегали перечня фамилий соратников, коллег и учеников, даже в свою очередь прославленных, то здесь необходимо просто нескольких упомянуть, очень это нам сейчас же пригодится. Упомянуть хотя бы физиолога Введенского, психолога Лазурского, ботаника Комарова, зоопсихолога Вагнера, историка Тарле, социолога Ковалевского — это среди многих, многих других, почти столь же в истории науки уже известных.

А вот имени профессора Сонина мы не встретим нигде, даже в самом подробном перечне созидателей российской науки. А между тем был профессор Сонин фигурой значительной и влиятельной. Это его министерство народного просвещения уполномочило однажды решить судьбу нескольких сот человек, за которых хлопотал институт, чтобы получить отсрочку от несения рекрутской повинности. Такой замечательно нескрываемой враждой веет от его отзыва, что нельзя просто не привести отрывки из превосходного этого документа. Вот они:

«Из рассмотрения отдельных уставов высших учебных заведений можно убедиться, что характер высшего учебного заведения определяется двумя признаками: 1. Цензом преподавателей и 2. Цензом учащихся.

От преподавателей требуется обладание высшею ученою степенью, и им присваивается звание профессора. Между тем, по уставу Психоневрологического института (§ 13) во главе управления поставлен совет, состоящий из профессоров, но об образовательном цензе этих профессоров нет упоминания в уставе; неизвестно даже, каким порядком или по чьей милости можно получить звание профессора... Таким образом, устав создает категорию людей, именуемых неизвестно почему профессорами. В общежитии повышение титулов по требованию вежливости или иронии практикуется очень часто: так в Польше учитель гимназии обязательно именуется профессором, капитан - полковником, статский советник генералом и так далее; по уверению Марка Твена, в Америке в своей компании прислуга называет горничных и кухарок не иначе, как леди; на Садовой против Гостиного двора торгует губками грек Пугуниас, который на вывеске назван членом Парижской национальной академии; но то, что допустимо в общежитии или на вывеске и может вызвать только улыбку, совершенно неуместно В законе. Итак, первого признака высшего учебного заведениня Психоневрологический институт не имеет, а этот признак может быть назван важнейшим...

Обращаясь ко второму признаку — цензу учащнхся, мы и здесь встречаемся с крупным недоразумением… К слушанию курсов допускаются лица обоего пола, имеющие диплом об окончании средних учебных заведений». Но, однако же, торжествующе отмечает далее профессор Сонин, об окончании среднего учебного заведения выдаются аттестаты и свидетельства, что же это за новое слово — диплом?! И вообще — почему не обозначено, какие именно средние учебные заведения? Может быть, бывшие уездные училища? «Итак, — торжественно заключает Сонин, — по составу слушателей Психоневрологический институт не может быть признан высшим учебным заведением. Из изложенного вытекает, что ходатайство о предоставлении слушателям Психоневрологического института отсрочки по отбыванию воинской повинности должно быть отклонено».

Не правда ли, замечательный в своем роде документ?

И было бы все закончено после такого исчерпывающего отзыва, было бы все, к удовольствию всяких сониных, прекрасно, успокоительно и злорадственно, если бы всюду успевающий Бехтерев не держал в своих руках нити (сегодня и не вскроешь их, как ни ройся в архивных кладах) от других каких-то рычагов воздействия. Сонин это знал, между прочим: в самом начале отзыва своего он с возмущением отметил, что Бехтерев и его соратники, весь этот ненавистный ему союз уже «предпринял некоторые шаги, дабы добиться удовлетворения своего ходатайства несколько иным путем». Шаги эти, добавим кстати, увенчались полным успехом. И отсрочка была получена. За годы своего существования Психоневрологический институт дал России несколько тысяч образованных людей. А клиники его и лаборатории — множество фактов и экспериментов. Бехтереву удавалось вести институт через все подводные и явственные бури. До поры.