В самом начале девятьсот одиннадцатого года в Киеве весьма успешно орудовала хорошо слаженная воровская шайка. Грабили магазины, частные дома, лавки, почерк во всех случаях был похожим, но поймать никого не удавалось. Потом полиция напала на следы шайки, случайно задержав известных ранее воров. Следы вели на окраину Киева, к дому некоей Чеберяк, но обыск ничего существенного не дал, хотя репутация хозяйки была чрезвычайно темной. Воры насторожились, подозревая, что кто-то выдал их или выдает, А тут произошла ссора хозяйского сына с его приятелем Андрюшей Ющинским, который тоже был причастен к делам шайки. Тринадцатилетний ученик приготовительного класса духовного училища Ющинский использовался, очевидно, ворами как наводчик, или наблюдатель, или форточник (звали его во всяком случае домовым). Поссорившись, он пригрозил приятелю рассказать кому следует, что его мать торгует крадеными вещами, которые доставляет ей шайка. Эти слова решили его судьбу: внезапно Андрей исчез. Двадцатого марта того же года в неглубокой глиняной пещере на участке полузаброшенной усадьбы был найден его труп. Тринадцатилетнему Андрею Ющинскому убийцы нанесли около пятидесяти колотых ран, и уже мертвого, как показала врачебная экспертиза, подбросили в пещеру.

Однако же когда начальник сыскной полиции города, проявляя незаурядные следовательские способности, начал было успешно распутывать нить злодейского этого убийства, кто-то далеко сверху вмешался в процесс следствия. Начальника сыскной полиции вдруг отстранили от дел, отдали под суд за очень давнишнее служебное упущение. Хотя суд оправдал его, прошло уже полтора месяца; вовсю раскручивался механизм совершенно иной версии: будто бы мальчик Андрей Ющинский был убит евреем Бейлисом с целью истечения крови, потребной для какого-то тайного ритуала.

Несколько лет спустя, когда после революций был открыт доступ к тайным архивам охранки и охотно заговорило вслух всяческое бывшее начальство, стала кристально ясной досконально известная ныне картина вдохновленного и одобренного свыше, чрезвычайно полезного по тем временам и оттого столь нашумевшего процесса Бейлиса. А непосредственно тогда все было неясно и непонятно, и кровавая легенда о ритуальном убийстве христианского мальчика зловеще взволновала всех. Во всем мире освещали газеты (с разных, естественно, позиций) это дело о ритуальном убийстве, и у всех на устах было имя ученого эксперта, профессора-психиатра Сикорского, подтвердившего возможность такого убийства. Научные общества врачей многих городов страны слали свои возмущенные письма по поводу полной ненаучности экспертизы маститого ученого, но Бехтерева — он внимательно читал все публикации о процессе – ужасало другое в поведении его давнего друга. Он даже выписку сделал из статьи одного журналиста, ибо эта выписка содержала то же самое тягостное недоумение, что владело им самим в те дни: «Экспертиза, являясь сплошным недоразумением с научной точки зрения, дышит таким человеконенавистничеством, таким изуверством, что, право, трудно себе представить, как могут жить люди с такими речами на устах, с такими мыслями и чувствами в сердце».

Что это, думал Бехтерев, ранний старческий маразм? Но почему в такой именно форме? Сикорский, умнейший и проницательный, честный всегда и брезгливый ко всякой житейской грязи, он ведь теперь заодно с явственными мерзавцами, неужели он не видит этого и не чувствует?

И вдруг — среди ясного неба гром — приглашение академику Бехтереву срочно выехать в Киев, чтобы принять участие в новой психолого-психиатрической экспертизе.

Его отговаривали в эти дни все, кто знал о приглашении. Родственники, друзья, коллеги. Что-то явно не связанное с этим уголовным, отчетливо фальсифицированным делом носилось в воздухе, и опасность вставать на пути кому-то заинтересованному в процессе и могущественному виделась всем неоспоримо. И каждый отговаривающий столь же ясно видел тщетность своих доброжелательных усилий. Бехтерев на то и был Бехтеревым, но вдобавок еще и помнил великолепно собственные ощущения во время Мултанского дела.

Сфабрикованный процесс провалился с треском и бесповоротно. Далеко не последнюю роль сыграла в этом провале исчерпывающая экспертиза известнейшего в стране психиатра. Экспертиза эта касалась и общего, и мелочей, которые начисто рушили впечатляющие доводы обвинения. Так, например, эксперт обвинения утверждал, что нанесенные в голову убитого тринадцать ран — число ритуальное, мистическое, неслучайное и весомо свидетельствующее о совершении изуверского религиозного обряда. И хотя никто из других экспертов не привел ни одного литературного источника о значимости именно числа тринадцать, но цифра эта завораживала и сеяла все же сомнения у присяжных. Бехтерев же, хоть это и не вполне входит в его функции, под гипноз предыдущих данных не попадая, показал спокойно, что ран на самом деле — четырнадцать, и будто спала с глаз присутствующих еще одна пелена, тщательно сотканная обвинением из мистических впечатляющих намеков.

Вопреки утверждению Сикорского, что убийство это не могло быть совершено душевнобольными, ибо они не в состоянии договориться между собой о слаженности действий, член Медицинского совета Бехтерев, автор многих уже сотен экспертиз, заявил с полной уверенностью, что в убийстве этом «можно признать внешнее сходство с преступлениями такого рода, совершаемыми известной категорией душевнобольных, например эпилептиков, алкоголиков и дегенератов в состоянии патологического аффекта».

Учитель его по экспертизе Балинский был бы доволен своим учеником. Тончайшие психологические наблюдения перемежались и подтверждались строгими анатомическими фактами, а безупречная точность восстановленной им картины убийства — теперь об этом легко писать, поражаясь проницательности Бехтерева, — особенно удивительна, если смотреть на нее с высоты позднее обнаруженных фактов, полностью ее удостоверивших.

Бейлис был признан невиновным, как известно а истинные убийцы из той воровской шайки выяснены впоследствии. Бехтерев возвращался в Петербург победителем, и только мысли о Сикорском отравляли ему те дни поздравлений и благодарности. Более они не встречались, да и Сикорский вскорости умер.

Вы торопитесь вернуться в свой институт, Владимир Михайлович, вас переполняет законная и естественная гордость честного человека, поступившего сообразно своим убеждениям и сумевшего отстоять справедливость, вы горите нетерпением включиться с новой силой в сотни прерванных ваших начинаний, а знаете ли вы, что победителей тоже, бывает, судят? Исподтишка, старательно и воровато.