Еще будучи в заграничном вояже получил Бехтерев официальное письмо с предложением срчно подать заявление на вакантную по смерти предшественника кафедру психиатрии в Казанском университете. Он еще не знал, что уже обращались высокие чиновники за советом о подходящей кандидатуре к его учителю Мержеевскому, и тот Бехтерева назвал немедля как самого соответствующего. Заявление он послал, а скоро, совсем скоро получил уведомление, что на кафедру эту назначен и утвержден.

И тут начались терзания. Как ни соблазнительно была неожиданно профессура (да еще чуть пугало, что незаслуженная), а жаль было расставаться с лабораторией, в которой тогда работал. А еше сколько повидать предстояло! И после трехдневного раздумья сел Бехтерев и написал в Россию нарочито-обдуманно нагловатое письмо: что согласен занять кафедру в Казанском университете только в случае, если кафедре добавят еще должность ассистента; если помогут в открытии психологической лаборатории; если позволят до конца отбыть срок заграничной командировки; если финансируют строительство больницы, без которой — базы для демонстрационного материала к лекциям — преподавание не будет впрок. Обсудил и подправил письмо с друзьями, посмеялись вместе над его напыщенной претенциозностью (ослом ведь сочтут кромешным, да наплевать на это), и уселся снова за микроскоп, весело ожидая уничтожающего отказа министерства народного просвещения. Ладно, сыщется, глядишь, и потом какая-никакая должность, а вот упущенное в достижениях преуспевших (раньше начавших и умудренных возрастом к тому же) коллег – не воротишь никакими усилиями.

Вскоре пришел ответ. Министерство почти на все условия, поставленные профессором Бехтеревым, согласилось с полной готовностью. Видимо, здорово убедительны были слова Мержеевского и тот письменный отзыв Балинского, что уже приводился выше, да и сами почти шесть десятков статей двадцатишестилетнего профессора. Только в отношении новой клиники ответ был уклончив: покуда Бехтерев назначался консультантом Окружной психиатрической больницы Всех скорбящих с правом возить туда студентов. Продолжение заграничной командировки одобрялось безусловно и полностью.

Тут нам уместно вспомнить, что он уже в это время не один ездил, а с женой, недавно приехавшей к нему из Вятки. Дочь того квартиранта, у которого застенчивый гимназист брал первые свои уроки гражданственности, стала его женой. Пятеро детей нисколько не мешали Наталье Петровне всю свою жизнь безраздельно посвящать мужу, даже во время обеда и ужина (последний далеко за полночь) неизменно смотревшему на нее из-за корректуры очередной статьи или книги.

Самым плодотворным, пожалуй, периодом в жизни Бехтерева оказались эти почти десять лет, проведенные им в Казани. Какая бы проблема ни подврачивалась впоследствии его ученикам, с какой заковыкой ни обращались они к нему, неизменно следовало добродушное: «Я в бытность свою в Казани этим занимался, помнится. И еще французские тогда же были статьи, и немецкие. Авторов запишите, пожалуйста, а по годам легко найдете». Если же в ответ на вопрос не эти говорились слова, то другие, оптимистичные и поднимающие: «Этим я, батенька, даже в Казани не занимался. И статей об этом покуда нет ничьих, до сих пор нету, я вам просто гарантирую отсутствие. Очень вам повезло: сядьте и напишите сами всю литературу».

В жизни каждого бывает своя Казань. Счастье, если приходит блаженное время реализации своих возможностей в период расцвета этих возможностей, а не на краю упадка или до того, как подготовлен к нему в полной мере. Бехтереву повезло. Оттого он и успел так много. В Казани он продолжал опровергать первую половину бессильной древней констатации, там же он взялся и за вторую. «Строение темно, функции весьма темны» — как, должно быть, сладко схватиться с вековечной скалой этой, ощущая в себе силу для одоления. Где-то далеко, далеко маячила теперь чуть потускневшая за оцененным здраво расстоянием обозначенная Сикорским цель: человек во всей целокупности. Впрочем, он уверен был, что доберется. А покуда — ежедневно до трех ночи. Коллеги по университету очень недолго считали его карьеристом, очень недолго держали за свихнувшегося, очень недолго обсуждали, сходясь за вечерним чаем или в коридорах сойдясь, после чего установилось единогласное: настоящий и роет всерьез. Интересно, до чего дороется…

Всегда приятно отмечать в биографиях случайные совпадения во времени вовсе не относящихся друг к другу событий: на расстоянии это кажется символическим. Так, в год рождения Бехтерева открылась первая в России кафедра психиатрии — Балинский зачинал психиатрию как самостоятельную науку впервые в истории врачевания душевных болезней русскими медиками разных специальностей. А еще в год его рождения напечатана была первая русская работа - «Заметки о тончайшем строении черепного и спинного мозга». Совпадения эти уместно вспомнить, чтобы стало выпукло видно, как все еще только-только начиналось и разворачивалось в России и как вовремя он родился на свет. Ему не приходилось сожалеть, подобно тысячам подростков-гимназистов, что уже открыта Америка и не осталось на карте белых пятен, — волею судьбы он оказался в самом водовороте великих географических открытий до сих пор непознанной планеты. Несмотря на то, что в Европе успели в этом больше, начав куда ранее и интенсивней.

Четыре года ему было, бегал по двору несмышленышем, когда узкий до невозможности (десятка три человек) кружок, Общество антропологов в Париже, потряс доклад анатома Брока. Для наук о мозге (только в наше время чрезвычайно разветвившихся) доклад этот знаменовал собой освобождение от вековечной убежденности, что мозг никакого отношения к психике не имеет (с одной стороны), и от вульгарной, предельно механистической (прошлому веку вообще очень свойственной) идеи, что все психические способности, наоборот, просто и прямо управляются сугубо специальными отделами мозга (по Галлю — шишками).

Врач Брока несколько лет наблюдал больного, страдавшего потерей речи. Все понимал этот больной, все слышал, видел, полностью нормален был во всех своих проявлениях — и ничего не в силах был произнести. Умер он утром в день того достопамятного заседания, а уже вечером врач Брока с торжеством демонстрировал его препарированный мозг со значительным болезненным размягчением в области, получившей потом имя открывателя. А спустя некоторое время поступил подобный же пациент, и снова патология оказалась там же. Так был открыт речевой центр, и это было началом потока открытий, связанных с функциями разных отделов мозга.

Спустя почти десять лет два военных врача прусской армии Фрич и Гитциг, наблюдая раненых с черепно-мозговыми повреждениями после сражения под Седаном, решили, как только наступит мирное время, попытаться искусственным электрическим раздражением воздействовать на живой мозг. Эта перспективная и несколько дьявольская идея (так назвал ее много лет спустя один их последователь) была осуществлена ими на собаках. В коре головного мозга они обнаружили двигательные области — отделы, ведающие движением конечностей. Появился метод, что уже само по себе полдела. Исследования множились в десятках лабораторий, придирчиво перепроверялись, открытия чисто анатомического толка немедленно влекли за собой поиск функции описанного отдела или извилины. Началось бурное преодоление второй части бессильной древней констатации: «Строение темно, функции весьма темны». В общий штурм этот в начале восьмидесятых годов активно включился молодой русский физиолог Бехтерев. До него в России была сделана лишь одна работа такого толка, а после нескольких его публикаций оказалось немыслимым весги любой спор о функциях почти любой области мозга без ссылок — в подтверждение или возражение — на его обширные и обстоятельные эксперименты. Проводимые с размахом и со скоростью необыкновенной, ибо недаром ежедневно до трех утра горел свет в его лаборатории.

Ниже — в кратчайшем беглом перечислении — то, что он успел сделать, начав, еще когда готовил диссертацию,— с влияния коры головного мозга на тепловую регуляцию в живом организме.

Он первым показал широчайшее влияние коры и других центральных областей мозга на кровяное давление и деятельность сердца. В его лаборатории добивались повышения и понижения давления крови, воздействуя на разные борозды, извилины и бугры. Кровоснабжение тела оказывалось тесно зависимым, строго подчиненным управляющим сигналом мозга.

Показано было влияние мозга на движение желуд-ка и кишок, на сокращение мочевого пузыря и на работу почек.

Вся работа печени и желчеотделение оказались в строгом подчинении мозгу. Давным-давно извести были врачам случаи желтухи от испуга, психического потрясения, длительной боли. Теперь описанные наблюдения эти вписывались в четкую и ясную картину согласования и связи, становился очевиден механизм многих клинических явлений.

Мозг влиял на работу поджелудочной железы. Исследователи добивались ее принудительной работы, раздражая кору в области сигмовидной извилины.

Влияние психических факторов на слезы пзтастно было человечеству всегда, явственно было п очевидно. Но по каким путям совершалось влияние? Бехтерев показал эти пути.

Глотание и дыхание, выделение слюны, пота и молока, многочисленные и разнообразные двигательные функции живого тела, половые отправления, вкус н слух — не перечислить множество функций, механизм которых в связях его с мозгом вскрывался и становился очевиден. Десятки и сотни тончайших экспериментов стояли за каждым выясненным фактом. Опыты шли на собаках и кошках, кроликах и ягнятах, а результаты непременно обсуждались с врачами, лечившими многообразные мозговые травмы и заболевания. Здоровый человек не задумывается над своим устройством, воспринимая все возможности свои как благостную, но естественную данность, а между тем даже способность сохранять равновесие и ориентироваться в пространстве — сложные и сокровенные деяния мозга, обусловленные гармонической и тончайшей сыгранностью сразу нескольких его отделов и областей. Публикуя работу об участии органов равновесия в наших представлениях о пространстве и ориентации в нем, Бехтерев оказывался предшественником исследователей, которые более полувека спустя занялись тем же самым под флагом самоновейшей кибернетики.

Попутно вскрывалась фантастическая пластичность нервной системы, гибкая и стремительная способность этого управляющего аппарата к перестройке и замещению выпавших функций. Когда, опять-таки полувеком позже, исследователи во многих лабораториях заня-сь изучением перестроечных, приспособительных, Компенсаторных механизмов мозга, снова посыпались удивленные ссылки на факты, установленные Бехтеревым, и на его провидческие мысли. Повторяясь и не избегая повтора, снова и снова цитировали, например, вот какую его точную идею, непостижимо очевидную для него задолго до опытного установления ее досто-верности: «Не только возможно, но даже вероятно, что одна и та же область коры в зависимости от разносторонних связей с периферией тела может служить одновременно для различных функций».

Никак не входит в авторские намерения попытка пересказать и перечислить полностью, что успел наш герой именно в этой области своих интересов. Хотелось только напомнить поубедительней и покороче, что в любой науке совершенно хрестоматийные ныне школьно-азбучные сведения некогда мучительно трудно добывались. И одним из таких естественно забываемых пионеров в науках о мозге был Бехтерев.

В начале девятисотых годов, спустя десять лет после «Проводящих путей головного и спинного мозга», начал выходить его авторский семитомник «Основ учения о функциях мозга» — уникальная, единственная не в России, а в мире энциклопедия всего, что узнал человек к тому времени о мозге. Ее сразу же начали переводить на несколько языков, справедливо объявили настольной книгой каждого натуралиста, а Бехтерева один из коллег назвал Нестором мировой неврологии. Однако мифический старец Нестор, мудрый советчик, к которому прибегали ахейцы со всеми вопросами и проблемами, этот воспетый Гомером всезнающий и всепонимающий мудрец, если разобраться попристальней, был упомянут всуе. Ибо семитомник Бехтерева, кроме исчерпывающих сведений о мозге (уровня той поры, разумеется), содержал еще превеликое множество неназойливо и ненавязчиво приведенных идей и мыслей, куда и как двигаться дальше. Это было скорее подробное напутствие, чем монография сведенных воедино знаний. После каждого почти раздела в каждой из семи книг следовала главка под названием «Наши исследования» или «Данные нашей лаборатории», или просто «Наше мнение» и непременно приводились в такой главке опыты и предположения, побуждающие, стимулирующие новый поиск и новый эксперимент. Очень много предвидений и точных догадок содержал этот удивительный труд, и очень, очень много ошибок и поспешностей, которые вполне всерьез, безо всякой тени иронии по-другому не назовешь как творческими.

Будущее подтвердило одно, опровергло другое — сполна, словом, воспользовалось книгой. Забавная трагедия постигла эту выдающуюся работу Бехтерева. (По прошествии времени многие трагедии выглядят в пересказе забавно.) Последователи первопроходца забывали сплошь и рядом воздать ему должное, продвинувшись — вслед за ним! — глубже и основательней. А порой — и того хуже.

Был, говорят, однажды превеселый случай со сказкой Ершова «Конек-горбунок». Какому-то купцу так понравилась эта сказка, привела она его в такой восторг, что он ничего лучшего не смог придумать, как издать ее под своим именем. Просто и чистосердечно взял, да и заказал в типографии. Прелестный этот психолого-библиографческий казус невольно приходит в голову в связи с участью ряда бехтеревских идей и гипотез о функциях разных областей мозга. Но история науки и время — безжалостные и бесцеремонные реставраторы истины и справедливости, так что ныне это уже только забавно.

Всевластное и всеведущее участие мозга во всей жизни живого организма впервые предстало исследователям в исчерпывающей и впечатляющей полноте. Это было документальным, надежным и основательным фундаментом тех идей, что под названием «нервизма» отстаивались в те годы думающими исследователями и врачами во всем мире. Это была, кроме того, стартовая площадка всего, что достигли в изучении мозга и нервной системы последующие поколения их коллег.

Бехтерев и употребил впервые это слово — «неврология», чтобы обозначить им весь круг наук о нервной системе, изучать которую будут еще века и века.

И основал первый в России специальный журнал. Так он и назывался, этот журнал: «Неврологический вестник».

И наступила для него заветная, долго ожидавшаяся пора: вплотную приступить к человеку.

Он им, собственно, давно уже занимался в качестве лечащего врача, в качестве клинициста-психиатра и невропатолога. Он хотел пройти структуру и функцию мозга, чтобы исследовать здоровую личность, поискать вернее подступы к возможностям ее исследовать, но на всех — без исключения на всех — своих путях натыкался (был врачом!) на патологию, и это нам тоже никак невозможно обойти.