Второй съезд отечественных психиатров назначен был в Киеве и состоялся в сентябре пятого года, в тот короткий промежуток между бесславной войной и первой революцией, когда все бурлило глухими еще подземными раскатами и полицейские наблюдатели появлялись повсюду, где собиралась хотя бы небольшая группа людей.

Вечер накануне съезда Бехтерев провел у Сикорского. Профессор Киевского университета, автор многих статей и книг, весьма уважаемый в городе человек, Сикорский был тем не менее постоянно недоволен и раздражен. Крупного исследователя явно уже не получилось из него, и тот апломб и притязательность, что с молодости органично сопутствовали его очевидным способностям, превратились с годами в уксус и желчь. Сам он, естественно, не замечал печального брожения этого, а сузившийся круг приятелей легко относил за счет их собственного потускнения. Расцветал он тольксо в редкие часы, когда показывал кому-либо огромную, и благодаря отдельным книгам уникальную свою библиотеку. Он накопил собрание книг, принадлежащих перу не просто графоманов, но с очевидностью больных, психопатов, и даже статью об это написал, пытаясь ввести в психиатрию понятие о невыделенной до сих пор болезни интеллекта –идеофрении. По его наблюдениям, это был своеобразный психопатический характер разума, проявляющийся в бредовых идеях и умозаключениях.

В его коллекции была, например, книга, начинающаяся с заявления о том, что «автор предполагает говорить: о мировом двигателе, о теории и действии гомеопатических лекарств, о теории холеры, о причине роста стеблей кверху, а корней книзу, о суточном периодическом видоизменении земного шара, о полете птиц и плавании рыб».

Автор другого исследования открыл, что Библию надо не читать, а видеть, ибо слово «видеть» повторяется в ней 2500 раз, а «читать» — всего 55. Кроме того, для полного уловления смысла некоторые страницы он рекомендовал читать не слово за словом, а ходом шахматного коня, другие же — снизу вверх и справа налево. Открывающийся при таком чтении новый смысл представлялся автору идеи полным глуобочайших откровений.

Однако же интересно и уже для личности Сикорского более важно, чем для объектов его внимания, что в статье своей о такой интеллектуальной дегенерации он смело присоединил к авторам книг своей коллекции также всех приверженцев декаденства и символизма в современной ему литературе. И не стоит даже называть здесь имена замечательных поэтов, которые попадали, таким образом, в его рубрику предполагающейся душевной болезни. А он писал, что все произведения, могущие быть причисленными к этим течениям в искусстве, «растворяются в здоровой жизни людей, сплетаются с ее тончайшими ветвями и портят психическую жизнь так же, как заразы и худосочия портят и разъедают здоровый организм».

Бехтерева неприятно поразила эта готовность старого и уважаемого коллеги огульно отнести к паталогии все, что лежит вне круга понимаемого им, а главное — вне привычного круга, но он был гостем и удержал недоуменные возражающие слова. Тем более что Сикорский не сомневался нисколько, что в ближайшее время предложение его с благодарностью будет принято психиатрами страны. Забегая вперед, нельзя не сказать к чести врачей, что всерьез эту его идею, пахнувшую желчью и мизантропией, они даже не обсуждали.

Сикорский как один из организаторов съезда, как один из организаторов союза психиатров, как почтенный и заслуженный деятель, имеющий право отеческого увещевания, сказал Бехтереву, вскользь, но внятно, что уважаемому столичному академику никто не осмелится, конечно, оговаривать содержание вступительного доклада, но крайне, крайне желательно, чтобы доклад этот политически оказался лоялен. Бехтерев согласился вежливо, заверив, что все будет хорошо и раздражать никого не будет. И поторопился уйти в гостиницу со смешанным чувством жалости, снисхождения, отчуждения. И омерзения легкого, и стыда, неизвестно почему возникшего стыда, что таким некрупным оказался с возрастом былой кумир. Да и хотелось побыть немного одному, а потом и отоспаться по возможности. Предстояло открытие съезда.

Бехтерев говорил на нем о личности. Об условиях ее развития и здоровья. Неторопливо и веско, будто не зная (и не желая знать), что в зале непременно сидит полицейский наблюдатель, Бехтерев выдвигал психологически обоснованное, убедительное и страшное обвинение: российская казенная школа — нарочитое создание охранительной политики режима, а самый духовный климат страны губителен для существования полноценного человека.

Начал он, впрочем, с констатации общих и безусловных:

«… Прогресс народа, его цивилизация и культура зависят от степени развития личностей, его составляющих… Какую бы отрасль труда мы ни взяли, развитая деятельная личность выдвигает в ней новые планы и новые горизонты, тогда как пассивные лица, выросшие в условиях рабства, способны лишь к повторению и подражанию».

Что же происходит в России, только что так позорно обнажившей свою внутреннюю неразбериху и немощь? «Внешняя сила народа питается из источника той духовной силы, которую образуют личности, его составляющие. Если личность опутана бесправием, как тиной, если таким образом самый источник духовной силы народа засоряется, то можно ли говорить о силе народа, о его мощи?» А в России «личность задавливается еще при самом зачатке своего развития в школе, дающей ей неподходящую духовную пищу вместе с тяжелым нравственным гнетом, уничтожающим в ней всякую самодеятельность; она задавливается в семье, где господствуют и пользуются покровительством закона патриархальные нравы и обычаи; она систематически задавливается даже там, где государство непосредственно опирается на ее силу и мощь...» А вместе с тем «не переполнены ли наши тюрьмы лицами, которые повинны разве лишь в том, что, желая блага родине, они были провозвестниками новых идей и иных порядков в нашей стране»?!

В зале шумно зашевелились, услыхав недопустимые политические высказывания. А Бехтерев опять вплотную перешел к школе.

«...Более заботятся о загромождении головы знаниями, подчас совершенно ненужными, при более или менее пассивном отношении к этим знаниям, нежели о развитии критики и самостоятельного мьшления, которые составляют истинный залог самодеятельного мышления будущей личности... Можно ли после этого удивляться той поразительной легковерности, которая свойственна темным массам народа и благодаря которой легко прививаются в его среде самые уродливые взгляды и учения религиозного и социального характера. Развиваясь, благодаря сужению умственного кругозора и известному легковерию, свойственному всякой недоразвитой личности...»

Сикорский поймал в зале чей-то взгляд, пожл плечами бессильно, показывая свою осуждающую непричастность, и долгим тяжелым взором посмотрел в сторону Бехтерева. А Бехтерев уже менял тему.

Теперь он говорил об алкоголизме, этом застарелом и страшном зле, перечисляя меры борьбы с ним, и о том также, что «борьба за свободу личности является в то же время и борьбой за правильное и здоровое ее развитие, а права личности есть показатель ее развития. Что же после всего этого нам остается сказать по отношению к личности русского народа — личности, которая систематически угнетается в семье и в школе, которая опутывается повсюду рутиной и которая задыхается в тисках формализма и бесправия, как в душной тюремной келье, лишенная света и воздуха?»

И закончил строчками Лермонтова: «Отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня», — и зал взорвался аплодисментами, и все кинулись к нему и грузного, тяжелого, неудобного вынесли из зала на руках. _ А навстречу уже спешил вызванный наряд полиции, и съезд прервал временно свою работу. Сикорский, ядовито улыбаясь, благодарил Бехтерева за услугу, оказанную психиатрии. Бехтерев молодо и насмешливо махнул рукой.

Однако интересно и важно — в этом разобрались постепенно, что поведение академика, целиком поглощенного наукой, вовсе не было ни сознательным проявлением деятельной гражданственной скорби («гражданского озноба» по выражению Глеба Успенского), ни отвагой политического борца, ни демагогией краснобая на злобу дня. Это было проявлением поразительного и высокого свойства разума и характера: безразличием врача-мыслителя к условностям общества и момента. Профессиональное отношение к ситуации, как врача к пациенту: нет запретных и опасных тем, если речь идет о здоровье. Он и в этой речи своей замечательные слова нашел для выражения взгляда на такие вещи: «Наука должна открывать и говорить только истины, а никакая истина не может быть настоящей, если она искусственно подтягивается под какую-либо систему, под какой-либо раз данный шаблон или если она заранее имеет определенное предназначение.

И еще попутно высветилась в его выступлении одна существенная чисто научная идея, которую и десятки лет спустя психологи обсуждают как коренную для развития личности, а назвал ее одним из первых (если вообще не первый) Бехтерев. Как всегда походя, щедро и невзначай. Перебрав различные определения личности, даваемые психологами его времени, он сказал, что не только и не столько память, характер, ум, эмоции, способности и другие грани создают в соединении личность, но главное — направленность ее, устремленность и нацеленность — тот органический стержень, вокруг которого собираются в неповторимый ансамбль все остальные особенности человека.

Многое бы можно назвать, отвлекись мы специально для обсуждения вклада Бехтерева в изучение личности (диссертация даже написана и защищена специально на эту тему), но среди всего сделанного им в этой области одну линию непременно стоит вспомянуть. В середине нашего века психологи мира оживленно принялись обсуждать проблему воздействия на отдельную личность коллективного мнения, общей идеи, группового внушения. Поставлены были несколькими психологами (а потом во множестве лабораторий повторены) удивительные в простоте своей эксперименты: группа заранее подготовленных помощников психолога навязывала одинокому испытуемому (не знающему, что его товарищи по эксперименту — подсадные утки) заведомо неправильно решение разных предлагаемых задач. Воочию видел (или слышал) человек одно, а говорил под давлением единодушного мнения окружающих (подтасованного мнения, но он-то не знал) совсем другое. Опыты такие, развиваясь и усложняясь, облетели весь мир, оказавшись удивительно ярким проявителем разных граней и качеств личности. И никто, ни единая душа из обсуждавших эти эксперименты, из восхвалявших познавательную их ценность для понимания личности, не упомянул, что программа таких именно опытов предложена была покойным Бехтеревым в девятнадцатом еще году. Целеустремленно и упрямо ища путей к познанию человека, он уже додумался до экспериментов такого рода, уже описал приблизительный их характер, уже предложил, как всегда, идею и маршрут. Только не успел осуществить. Как и многое, многое другое.