Профессор Шарко не делал тайны из своего величия и в бессмертии имени своего не сомневался. Основания, впрочем, были, и веские.

Исключительно благодаря ему парижский госпиталь Сальпетриер стал Меккой невропатологов Европы. Они съезжались отовсюду поглядеть на истеричек — излюбленных больных мэтра Шарко. Это он выделил истерию как самостоятельную болезнь. Это он показал, что судороги истеричек разнятся от судорог больных эпилепсией (а до него они содержались в Сальпетриере вместе). Он прозорливо заметил, что истерия — болезнь чисто психическая, что никаких повреждений нервной системы нету у больных истерией, что такова их больная психика. Он описал различные фазы приступов истерии, и врачи наблюдали его больных, различая вслед за ним судороги, окаменевание в причудливом, порой клоунском положении, изогнутость дугой, когда только на голове и пятках, будто совершая сложное гимнастическое _упражнение, неподвижно застывала больная, и фазу страстных поз, то мечтательных, то бесстыдно сексуальных. Это он назвал истерию «великой симулянткой» и показал, как стремительно и точно перенимают больные разные симптомы других болезней. Этим же он достоверно объяснил и распространяемость эпидемий бесоодержимости в средневековых монастырях – со всеми необъяснимо до сих пор однообразными обмороками, криками и судорожными подергиваниями, Объяснялись также многочисленные и разнообразные параличи, онемения то рук, то ног, неспособность нормально ходить при полной управляемости ногами и телом (она обнаруживалась, как только больная ложилась). Такие истерические параличи начинались часто от потрясения, от страха, горя или резкой неожиданности. То судорогами, то онемением отвечали истерички в его больнице на резкий и внезапный сильный удар гонга — такие демонстрации были нередки на его лекциях. Одна нервная болезнь была названа его именем, а сотни книг об истерии не мыслятся без имени Шарко.

Но он много сделал и в современном ему познании мозга, показав, в частности, что движение управляется центральными областями коры больших полушарий — самым верхним слоем нервных клеток.

Многочисленные ученики почтительно и любовно рассказывали новичкам истории о своем мэтре. Так, он был царственно ровен со всеми, и это благородное, высокое — я не оговорился — царственно демократическое чувство подлинного человеческого равенства вызывало к нему всеобщую любовь. Между больными, приходившими к нему на частный прием, он не делал никакого различия. И однажды какая-то заезжая княжна, не вынеся сидения в очереди, прислала к нему слугу напомнить, что княжна такая-то сидит (сидит, вместе со всеми ожидаючи!) в его приемной. Он промолчал, жестом отослав слугу. Через двадцать минут тот боязливо всунулся в дверь, властной рукой посланный к врачу вторично.

— Она, должно быть, иностранка! — в гневе вскричал, согласно рассказу, экспансивный мэтр Шарко. – Она не знает, наверно, что мы недавно брали Бастилию!

И очередь продолжала идти сложившимся чередом.

А истории с его благородством! Накануне избрания Шарко в Академию наук (он становился бессмертным уже благодаря избранию, так они и назывались: бессмертные) вдруг появилась в какой-то мелкой газетенке ядовитая и мерзкая, полная намеков и скрытой клеветы статья. Ее организовали коллеги-завистники, у Шарко, как у всякого талантливого и яркого человека, было их великое множество. В академию профессор Шарко все равно был дружно избран. А спустя совсем немного времени был приглашен к больному, который, трудно приподнявшись при его появлении, глухо и твердо сказал, что считает нравственным своим долгом предупредить: это он автор той злобной заметки, о которой ныне сожалеет, но не может не сказать этого, чтобы у месье Шарко руки были вполне развязаны для выбора: оказывать или не оказывать помощь. Шарко, чуть бровями двинув, приступил к обстоятельной консультации, оказавшейся вполне целительной, что очень важно для рассказа. А закончив все советы и предписания, вежливо и наотрез отказался взять гонорар.

От своих ежедневных многочасовых занятий отдыхал он талантливо и великолепно: с карандашом и альбомом бродил и ездил по музеям, церквам и кладбищам. Рисовал стремительно и даровито. Сам расписывал фарфор и эмаль. Вместе с коллегой Рише выпустил два тома художественных иллюстраций, строго и тонко подобранных по главной и коронной теме всей его жизни. Один из томов — «Одержимые демоном в искусстве». Это картины исцеления Христом, апостолами и святыми бесоодержимых в древние времена. А второй — «Уродства и болезни в искусстве», где также множество сцен исцеления паралитиков и слепых. Ибо истерические слепота и онемения часто проходят от властного: «Будешь видеть!» или евангельского: «Встань и иди!», произнесенных кем-либо, в чей целительный авторитет больной верит безусловно и без тени сомнения. Шарко даже книгу написал об излечениях такого рода: «Исцеляющая вера», очень многое объяснив в историях подобного типа.

(Через несколько всего лет, когда начнут разрастаться и множиться легенды о великом враче Бехтереве, центральное место в них займет история, как молодой человек, уже несколько лет возимый в коляске, а по другой версии — трудно ходящий на костылях, после тщательного осмотра профессором вдруг услышит от него: «Вы можете ходить. Встаньте и идите!» — и встанет, и пойдет, к изумлению и восторгу служителей и родных, и больше никогда даже не вспомнит о недавней своей мучительной и долгой обездвиженности. Иногда это будет не молодой человек, а женщина с онемевшими руками или годы пролежавший чиновник. Истерические онемения, параличи и другие подобные Расстройства нервной системы научится Бехтерев распознавать стремительно и безошибочно, а его легендарный авторитет лишь будет способствовать в превеликой степени чудесам таких мгновенных исцелений.)

…А сейчас Шарко в огромном зале своей лаборатории разговаривал с молодым русским доктором, приехавшим из Петербурга поучиться и посмотреть. Доктор рассказывал, что он уже видел мэтра, когда тот три года назад, в восемьдесят первом, кажется, приезжал в Россию по вызову какого-то высокого пациента, а русские психиатры, переполошившись от восторга и симпатии, устроили в честь Шарко огромный торжественный обед, где все до единого тосты провозглашались во здравие почитаемого коллеги. И он, Бехтерев, тоже был тогда на этом обеде.

Шарко любезно сказал, что помнит. После чего оба улыбнулись друг другу: Шарко — с вежливой приветливостью, а Бехтерев — против воли, очень уж показалась смешной эта доброжелательная неправда, что окруженный профессорами и всякими маститыми стариками месье Шарко, чуть оглушенный приемом, мог заметить молодого лекаря, с обожанием глядевшего на него с противоположного конца огромного стола в «Европейской».

Но это было все попутно, и Бехтерев перешел к делу. Шарко вежливо посерьезнел, слушая. Доктор Бехтерев приехал не прямо из Петербурга, он несколько месяцев просидел в клинике Флексига, проводя усердные анатомические разыскания. Не угодно ли будет господину профессору посмотреть привезенные срезы? Этой областью мозга, судя по выходящим статьям и поступающим слухам, занимаются как раз в лаборатории у месье, так вот не угодно ли? С большим интересом, ответил Шарко, и подозвал нескольких врачей.

Он и так хорошо отнесся бы к Бехтереву, мэтр Шарко. Он очень любил приезжающих из России. Да, да, именно и явственно их. Настолько, что врачи из его лаборатории шутливо утверждали даже, что фамилия Шарко во французском ее написании читается не случайно так же точно, как российский Харьков. Но русский практикант еще и привез изумительно изготовленные препараты срезов мозга. Выделки тончайшей, окраски безупречной, выбранного местоположения интереснейшего.

Благодарность Шарко была величественной: вместо того чтобы поручить практиканта одному из своих врачей, он лично показал ему интереснейшие явления гипноза на истеричных. В частности, повышенную мышечную возбудимость. Усыпив больную, он, еле-еле дотрагиваясь, проводил тонкой стеклянной палочкой позади ее уха, и ухо заметно оттягивалось назад, как у настораживающегося зверя. Проводил сверху, и ухо видимо шло наверх. А ведь ушные мышцы у человека атрофированы, от природы ослаблены за ненадобностью, а под гипнозом их активность заметно и сильно повышалась. Бехтерев глядел, не отрываясь, глазами восхищенными и пристальными, а в уме его вертелся вопрос, столь же уместный, сколько и приятный хозяину. Но хозяин опередил его.

- И после такого как могут они говорить, что гипнотический сон — простое внушение! — победоносно сказал он.

Они уже шли по двору в соседний корпус. Гуляющий старик-склеротик подошел к Шарко и в изысканных выражениях, как делал это уже несколько лет неукоснительно изо дня в день, попросил несколько су на табак, не забыв добавить, как. всегда, что по смерти непременно завещает профессору свой спинной мозг. Шарко засмеялся и дал. Это была укоренившаяся и уже приятная потому деталь ежедневного ритуала его жизни. Теперь и об оппонентах он заговорил спокойней и превосходственней. «Они» — это были психиатры иной школы, сторонники профессора Бернгейма из Нанси.

Шарко утверждал, что гипноз — ненормальное и нездоровое состояние человеческого мозга, что это искусственно вызванный невроз, что не случайно у его больных истеричек так легок переход в гипнотический сон и что самая расположенность к гипнозу свидетельствует о нездоровье нервной системы. И о каком лечебном воздействии гипноза может идти речь, если после него бывают судороги, параличи, бред, из которых трудно и не сразу выводится нервный больной. А был случай, когда женщина впала в летаргический сон, и сутки, целые сутки ее не удавалось привести в сознание. Не целебное это, а невротическое опасное состояние.

— Нет! — возглашала школа профессора Бернгейма. — Ни в коем случае нет. Гипноз — это просто сон, вызванный внушением. И все, чего удается добиться в гипнозе, — такое же следствие словесного внушения. А то, что гипнотизируют порой однообразные звуки: шум мельничного колеса, тиканье часов, периодическое мелькание света, — явление тоже сбъяснимое: такой монотонный раздражитель «прививает идею сна».

Много было доводов в полемике обеих сторон. Велась она в тонах экспрессивных и возбужденных. Благодаря высочайшему врачебному авторитету обоих к дискуссии присоединялось множество сторонних голосов. Как водится, самые преданные и убежденные пылко доводили идеи своей стороны до абсурда, искренне думая, что этим помогают им укрепиться. Так, один известный врач и автор медицинских трудов писал, что и самый наш ежедневный сон — не что иное, как продукт внушения, что человек спит в результате привитой ему идеи о ежедневном сне. Но тогда откуда эта «идея» возникает у грудных младенцев? У животных?

Но, С ДРУГОЙ СТОРОНЫ, И СОН ЭТОТ, гипнотический сон, крайне необычен, и во многих проявлениях своих похож на поведение больных, например на сомнамбул, лунатичек, преспокойно ходящих по ночам и великолепно ориентирующихся, но не помнящих об этом наутро, ибо так же отключено их сознание, как бывает в глубокой фазе гипноза.

Время принесло поражение школе Шарко, сдвинув однако же, и школу Бернгейма с ее усердно охраняемых позиций. Было показано убедительно и достоверно, что гипноз — действительно подобие сна, только видоизмененного, особого, разными способами вызываемого.

И если бы мэтр Шарко знал, что молодой русский приезжий Бехтерев примет сторону этих слепцов из Нанси и станет не только утверждать нормальность сноподобного состояния в гипнозе, но и его чрезвычайное целебное воздействие, он бы, верно, не был так приветлив. Однако же, с другой стороны, если бы он: знал, что в скором времени работы Бехтерева нанесут частично удар и по школе этих слепцов из Нанси, он бы удвоил, не исключено, свою величавую снисходительность.

Став на многие, многие годы крупнейшим в России мастером гипнотического воздействия и неустанным пропагандистом гипноза как лечебного метода, Бехтерев даже просто в силу огромного опыта своего, благодаря великому числу больных натыкался то и дело на явления, то с одной школы, то с другой, сбивающие ту крайность мнений, которая мешала выработке общего (и уже куда более близкого к истине) воззрения на гипноз.

Спустя несколько лет после короткого пребывания в Сальпетриере профессор Бехтерев читал в Обществе неврологов лекцию над очень интересной больной. исследование которой упоминалось впоследствии почти во всех его статьях по гипнозу. Лекция называлась длинно, описывая названием своим почти все страдания больной: «Сдавление поясничной части спинного мозга, осложненное припадками сомнамбулизма и ревматическим поражением суставов, с благоприятным лечением этих состояний гипнозом».

Тридцатилетняя больная происходила из наследственно, очевидно, нездоровой семьи: два ее брата покончили с собой, а одна из сестер сошла с ума. Во время какого-то семейного скандала саму больную столкнули с лестницы, вскоре после этого и начались у нее боли в поясничной части позвоночника. Было всякое последние годы: приступы судорог, бессонница, самые разные недомогания. А потом обнаружилось внезапно, что она часто ходит по ночам, ничего не помня наутро. Ходит подолгу, далеко, порой осмысленно. Так, однажды ходила в часовню больницы, гдележал некоторое время труп застрелившегося брата. Об этом, впрочем, она сохранила смутное воспоминание, только начисто забыла, что встречала неузнанных ею близких знакомых. А что бродила несколько ночей по саду, узнавала только по грязи на обуви и листьям, запутавшимся в волосах.

Между тем усиливались боли в пояснице, появилась непереносимая тоска, безотчетный неконкретный страх, всякие иные телесные недомогания. Теперь ее ночные бессознательные хождения обрели кошмарную цель: она искала способа покончить с жизнью.

В одну из ночей, встав очень быстро и целеустремленно, одевшись наскоро и кое-как, она отправилась к близлежащему озеру, довольно, впрочем, далеко от дома, где она жила. Направилась с целью точной, единственной и последней, но озябла по дороге невероятно, и оттого вернулась домой. Почему пальцы у нее отморожены, утром она вспомнить не могла.

А спустя некоторое время (наступило лето как раз) проснулась однажды с вывихнутым и сильно ушибленным большим пальцем правой руки. Откуда, почему, что это — она не знала. После выяснилось: ночью она пыталась опять покончить с собой, и, будучи в бессознательном состоянии, долго открывала — тщетно, к счастью, заброшенный и забитый старый колодец.

И наконец, однажды, уже в сентябре, холодном наредкость и ветреном в тот год, она проснулась одетой в насквозь сыром платье, догадалась, что опять бродила ночью, а к исходу дня опухли и остро заболели суставы, так что она двинуться и встать не могла, только стонала и плакала от боли. Накануне ночью она зашла совсем далеко за город, шла мимо какого-то леса и деревни, дул резкий ветер, светало уже, холодная ложилась роса, только поздно утром вернулась она обратно в город.

Но откуда известны стали маршруты ее ночных походов и детали поступков, совершаемых в бессознательном сомнамбулическом состоянии? Она ничего не вспоминала, проснувшись?

Ничего. Но все до мелочи вспоминала под гипнозом.

Много вообще интересного и дотоле не описанного в научной литературе наблюдалось у нее в этом состоянии. Например, она чрезвычайно мало помнила из своего детства и необычно слабо помнила дни свадьбы. Под гипнозом она вспомнила великое множество деталей, одну за другой. А спустя несколько дней после воспоминаний под гипнозом то же самое явственно и подробно приснилось ей, и она все рассказала, волнуясь, своему лечащему врачу: что за сон? что за свадьба? какое явственное чье-то детство! — наяву она по-прежнему не помнила ничего.

Лечению она поддавалась прекрасно. Под гипнотическим внушением прошли боли в пояснице и суставах, исправилась походка, исчезли страхи и тоска, и не было более покушений на самоубийство, сопутствующие телесные недомогания (многие и разные весьма) тоже были сняты как рукой.

Как должна была смотреть она на Бехтерева, вернувшего ей жизнь? Что должна была испытывать к нему? На лекции своей коллегам-врачам он демонстрировал, усыпляя ее, все феномены гипнотического воздействия: искусственные галлюцинации (она чувствовала от бумажки, объявленной цветком, запах того цветка, который называл ей Бехтерев, ясно видела свой портрет на чистом листе бумаги, искренне удивляясь, откуда он мог взяться); так называемые отрицательные галлюцинации (с совершенно открытыми глазами она переставала видеть человека, с которым только что разговаривала, но о котором было сказано ей, что теперь его нет, стул при этом продолжая видеть ясно); отсроченное внушение (несколько недель назад ей было внушено хранить воображаемый цветок и подарить его в день заседания старейшему члену Общества неврологов — с милой неподдельной улыбкой она сделала это, уходя).

Во множестве книг, специальных и популярных, описаны сегодня эти воздействия. И тогда они острой новинкой не были, разве только детали. Но коллегам-врачам лекции Бехтерева об исцелении под гипнозом были тогда и полезны до чрезвычайности не только и не столько по богатству научного материала, а по совсем иным, куда более важным причинам.

Дело в том, что гипноз в России был в то время под подозрением. И сильно, очень сильно рисковал своей репутацией даже тот, кто по вполне установленным правилам изредка применял его, а уж тот, кто неустанно пропагандировал, шел на открытый риск. Впрочем, тут по порядку нужно.

С безобидного фокусника началось. Бехтерев тогда уже года три как врачом работал, и заезжего этого гипнотизера тоже видел, своим учителем Мержеевским прихваченный в один высокий чиновный дом. Заезжнй гипнотизер Ганзен (европейская знаменитость, всемирный успех, гастроли всюду под аншлаг, чудесные превращения под магнетическим воздействием) за большие деньги давал сеансы в частных домах. В Петербурге он нарасхват, хотя плата за вечер составляла небольшое состояние. Медицинского образования чародей не имел никакого, и врачей этот факт слегка озлил. Сговорившись, они явились на сеанс (дом принадлежал лицу, близкому к медицине и отчасти ею руководившему с какого-то чиновничьего шестка) и вызвались быть подопытными. Ганзен, подвоха не подозревавший, принялся усыплять их, заставляя глядеть на стеклянный шарик, отчего простые смертные покорно и немедленно засыпали. Врачи тоже, лишь для вида посопротивлявшись, послушно смежили веки. А когда заезжий гипнотизер стал властн° распоряжаться заснувшими, собираясь показывать фокусы внушенных галлюцинаций, каменную неподвижность негнущихся, застывших в каталептическом оцепенении тел и прочие чудеса, врачи открыли глаза и дерзко, с уничижением засмеялись. Напрасно Ганзен пытался выправить положение демонстрацией полной податливости двух действительно уснувших подопытных: продолжать никто не пожелал. Из Петербурга его с позором выслали.

Сумей врачи предвидеть, чем обернется их молодецкая проверочная шутка, они бы отказались от нее. Но она уже была сыграна, а уроки извлекли чиновники от медицины. На всякий случай из соображений вполне гуманных они, в сущности, запретили гипноз совсем, ссылаясь при этом на прецеденты вроде высылки оконфузившегося самоучки Ганзена. Так, в Женеве некоему гипнотизеру тоже были воспрещены публичные представления после того, как он приказал многим загипнотизированным явиться назавтра в полдень на многолюдную центральную площадь и «совершать там кривлянья и пантомимы, что и было исполнено». Слова произносились запретителями, веские, высокие и уничтожающие: надо запретить, ибо спящий «делается игрушкой в руках другого и совершает всевозможные пошлости по его приказанию». И еще: «Гипнотизм есть опыт, производимый над чужим человеком, причем у последнего искусственно суживают круг его высших умственных способностей». А что до тех, кто уверяет, будто во имя свободы исследования и познания гипноз для всеобщего показа нельзя запрещать, то вот и им достойный ответ: спящий «находится в рабском подчинении у гипнотизера, в подчинении значительно большем, чем бы этого желал: в гипнозе он выставляется на потеху толпы, смешит последнюю, галлюцинирует до неистовства, выполняет то смешные, то преступные внушения гипнотизера и так далее — что есть жертва в руках гипнотизера, которую врачи обязаны во имя свободы взять под свою защиту».

В этой демагогии еще был хоть какой-то, правда, весьма относительный смысл, но это все касалось публичных представлений гипноза, а как же с его лечебным применением? Выплескивая воду, кажущуюся мутной, ребенка в таких случаях тоже обычно не жалеют. Врачебное применение гипноза так же оказалось крайне стеснено. То есть не было оно запрещено совсем и прямо, нет, но было сделано ничуть не хуже. Поставили пользование этим методом в условия, во-первых, исключающие его применение повсюду: обязательно было теперь, как на операциях, присутствие второго врача (где его возьмешь в селе, да и в городе не станешь звать специально); а во-вторых, самим отношением своим к методу этому делая полунедозволенным, нежелательным и как бы чуть шарлатанским само пользование гипнозом. Второе было существенней даже: глухая атмосфера презрительной подозрительности холодной пеленой быстро окружила метод. Пользоваться им осмеливались считанные единицы врачей.

Бехтереву, как только он приступил к самостоятельному врачеванию после возвращения из командировки, как только принялся за гипноз, используя его охотно и много, не замедлили влиятельные коллеги объяснить мягко, но вразумительно, что он проявляет горячность необдуманную и рвение не к тому, что следует, ибо что начальство не очень одобряет, то и рвения, как известно, не заслуживает. Мягко говоря, не заслуживает. Понимай, как знаешь, но правильно. Потому — в твоих же интересах.

Бехтерев пожал плечами и продолжал. Многого оно стоит, между прочим, пожимание плечами, продолжая. Без кипения, без споров, без возмущенных разговоров под чаёк. «В многословии нет спасения» — справедливо утверждает одна из древнейших мудростей. Спасение — в деле. Только делом допустимо и благостно утвердить, отстоять и прославить свою веру во что угодно.

Делом он и принялся заниматься. Формальность соблюдал неукоснительно: всегда присутствовал второй врач. Во всяком случае всегда из преданных коллег кто-то знал: он сегодня с Бехтеревым на гипнозе. И спокойно занимался собственными делами. Их у всех хватало с головой.

Появлялись статьи, вылечивались больные, обучались ученики, читались лекции. А то официальное полуизгнание гипноза из врачебной практики и полугласное его осуждение продолжалось, полузапрет оставался незыблемым. До тех пор, пока съезду врачей не была подана петиция какого-то доктора, наказанного за преступление буквы высокого указа: лечил больного внушением не озаботившись хотя бы мнимым присутствием коллеги. Съезд передал вопрос на рассмотрение нескольким местным психиатрическим обществам. Но уж что-что, а здесь почва была щедро и глубоко вспахана и уготована Бехтеревым. Коллеги единодушно и скоро отозвались: идиотское, отжившее, вредное установление. А докладчик перед Медицинским советом – кто мог явиться авторитетней докладчика, обоющающего проблему, нежели профессор Бехтерев? Так что ему в значительной мере и обязаны были десятки тысяч больных, начавших с тех пор повсей России получать беспрепятственно врачебную помощь по одному из удивительно действенных методов.

Коллективную психотерапию алкоголиков под гипнозом ввел в России тоже он, и до сих пор применяется — с небольшими изменениями — методика, разработанная и многократно использованная им. Сохранились уникальные кинокадры: Бехтерев гипнотизирует огромную аудиторию из специально собранных больных. Потом обходит каждого, проверяя глубину сна, и начинает говорить о вреде алкоголя — слова его тем вернее западали в душу и разум, чем глубже спал человек и чем сильнее было его желание излечиться. Многим, очень многим это спасло жизнь, и свой последний доклад — за тридцать два часа всего до внезапной смерти — делал семидесятилетний Бехтерев как раз о коллективной психотерапии под гипнозом.