Мир психопатологии, жизнь скорбных духом — это особая вселенная искаженных (порой причудливо и изощренно) человеческих характеров, мыслей, проявлений, самого видения и восприятия всего окружающего. Бехтерев еще со студенческой скамьи всецело посвятив себя психиатрии, пятьдесят лет участвовал в коллективных стараниях проложить маршруты и вехи понимания в этом непознанном, страшном в своем разнообразии мире вывихов чувства и рассудка. Как и многочисленные коллеги, собирал он факты и наблюдения, то делая попытки свести их в систему, то довольствуясь описанием, так как само бесконечное разнообразие симптомов и проявлений требовало запечатления, чтобы осмысливаться постепенно и в совокупности. Ибо, немыслимо сложен мир поврежденной психики — мир, который ни для кого, кроме больного, не существует в такой жуткой реальности.

Вот человек стоит посреди палаты и, не отвечая на вопросы, даже не замечая, впрочем, спрашивающих, размахивает руками, пытаясь поймать что-то невидимое. Но он-то видит! Ясно и с несомненностью. С потолка на него непрерывным потоком падают живые цветы. Они стекают откуда-то сверху, радуют глаза расцветкой, легкими касаниями щекочут руки и грудой скапливаются на полу, неуследимо исчезая кудато. Часть из них человек ловит, прижимает к груди, утыкается в них лицом, нюхает. И ощущает, ощущает аромат.

Другой ищет жуков в складках больничного одеяния. Только что он заметил их (штук двадцать, быстрые, черные), ощутил всей кожей щекочущие движения лапок, но вот они попрятались и никак не найти. А поперек комнаты висит густая паутина, и серые толстые нити ее чуть колеблются под дуновегием ветра из раскрытой форточки.

По стене косыми зигзагами зловеще зазмеилась трещина, и в страхе перед обвалом больной стонет, забившись в угол. Другой пытается достать изо рта почему-то застрявшие в зубах зеленые травинки (откуда они? на дворе зима!), а травинки мешают, раздражают, становятся главной помехой спокойного существования.

Одна из статей Бехтерева называется «Одержимость гадами». В ней описано несколько случаев сходного бреда на основе болезненных и страшных ощущений внутри тела и галлюцинации: шипения и кваканья, исходящих также изнутри. Больные рассказывали единообразно одну и ту же историю: во время сна внутрь их заползла змея или проскользнула лягушка. Теперь змея гложет внутренности, присутствие ее доводит до отчаяния, и ничего не удается поделать. Легко представить себе кошмар такого существования.

А вот прямо из больничной стены женщине непрерывно слышатся голоса. Они угрожают, издеваются, смеются. Они обсуждают предыдущую жизнь больной, осуждают ее, обещают, что еще придет расплата. Больная бессильно стучит в стену кулаками, плачет, умоляет, чтобы ее хоть на минуту оставили в покое. А в соседней палате больной сидит и без устали монотонно кричит. На вопрос «зачем?» отвечает, что должен кричать - так велел голос.

Галлюцинации — многовековая загадка психики. Они так достоверны для больного, столь реальны и явственны, что им нельзя не верить. В первый год своей работы Бехтерев, истово повторяя усилия всех предыдущих поколений своих коллег, часто делал бесполезные попытки как-то разуверить больного в наличии призраков. Пока не убедился: невозможно. Расстроенный мозг и окраинные заставы его — органы чувств фантазируют и лжесвидетельствуют убедительно и неоспоримо.

Невыносимо тяжела жизнь людей, общающихся с призраками: все внимание, все время, самое существование их подчинено то равнодушному восприятию галлюцинаций безобидных (иногда приятных даже), то гнетущим и безысходным мукам страха и тоски от галлюцинаций угрожающих и черных.

Особенно при искажении ощущений, которые мы обычно не замечаем, пока все находится в порядке и совершается естественно. Чувство нормального, например, положения тела в пространстве (а мозг непрерывно анализирует наше положение в пространстве, и Бехтерев описывал как раз одним из первьх, как это делается в нервной системе) — оно ведь не отягощает наше сознание, так же как чувство равновесия, прочности и незыблемости окружающего, наличия рук, ног, туловища и головы.

А больные в страхе кричат — на них, раскачиваясь, рушатся потолки и стены. Наклоняется и падает в пропасть кровать, предметы то стремительно удаляются и становятся маленькими до исчезновения, то угрожающе вырастают и надвигаются. Маятник от часов качается через всю комнату, тело становится невесомым, поднимается и переворачивается в воздухе, вещи и дома движутся, колеблются, прихотливо и неожиданно меняют очертания и расположение. Ноги тонут то в густом клее, то в вязком песке. Нарушается так называемая схема тела — ощущение наличия и соразмерности его частей. Увеличивается и занимает всю комнату нога, пропадает рука или появляется третья рука, то постоянно заложенная за спину, то упорно мешающая второй, голова проваливается в туловище, возникает чувство, что внутри пустота, нет желудка, скелета, сердца.

Бехтерев описывал несколько больных: у одного было непрерывное и неудобное ощущение согнутой ноги — не помогала даже возможность зрительно убедиться, что нога совершенно выпрямлена; второго мучило непрерывное суетное движение левой руки, на самом деле давно парализованной и неподвижной. Третьего больного, описанного в той же статье, мучило неестественное наличие двух рук слева, шести ног и трех голов — притом каждая могла двигаться самостоятельно. Бехтерев выдвигал первые по своему времени гипотезы — первые идеи о характере и месте поражения, вызывающего такие иллюзии и галлюцинации в виде мнимых членов тела и неуправляемых движений.

Но это — сложные галлюцинации, куда более редкие, чем простые: крики, шумы, искры, цветные пятна, запахи, ощущения по коже.

Особенно часты голоса. Громкие и тихие, угрожающие и дружеские (порою одновременно при том) знакомые и незнакомые. Большей частью — удивительно устроен человек! — это угрозы, брань, обвинения и упреки. Голоса звучат от стен, от печей и стекол, из подушки или водопроводных труб. А зачастую изнутри - из живота или прямо в голове.

Во время лекции молодого профессора Бехтерева аудитория университета всегда была переполнена. И не только оттого, что читал он с заметным увлечением, сам зажигаясь и выкладывая широчайшие сведения по каждой теме, но и потому еще, что всегда демонстрировал больных с интереснейшими проявлениями.

Сейчас он стоял и, чуть пощипывая недавнюю свою бороду почтительно беседовал с больным, средних лет худым человеком среднечиновного вида и поведения.

- Болен я мышлением, — охотно начал рассказывать больной на предложение изложить характер своего недомогания. — Во мне находится какое-то существо и не дает мне покоя голосовым звуком. Все время слышу от него ясный человеческий разговор в левое ухо. Существо это очень плохое и безнравственное. У него постоянные ложь и обман и непрерывные скверные ругательства.

Бехтерев задавал вопросы, и ясная клиническая картина бреда вставала перед слушателями в форме, уже очищенной от словоохотливых наслоений больного. Непостижимое отчуждение собственных мыслей порождало его странный бред о существе, живущем в нем самостоятельной жизнью. Больной развертывал книгу или газету, а ясный внутренний голос громко читал ее ему. Голос прочитывал все вывески, мимо которых проходил больной. Этот мужской голос, то тонкий, то погрубее и сипловатый, вслух говорил ему все его мысли, будто подсказывая их. Голос громко называл в левое ухо всех знакомых, издали замечаемых больным, притом порою чуть раньше, чем больной осознавал, что видит знакомое лицо. Голос описывал словами все, что больной видел вокруг. И вступал с ним в спор, побуждая делать то одно, то другое, порой вопреки собственным желаниям больного.

- Жизнь моя мучительна и безотрадна,— с достоинством проговорил этот несчастный,— и если я берегу ее до сего времени, то только лишь из покорности провидению и в надежде, что явление это разъяснится на пользу других медицинской практикой. Есть ведь что-то в человеке, что еще не объяснили ученые.

Профессор поблагодарил его за помощь и, отпустив, продолжал объяснения. Увы, больному ничем не удавалось пока помочь. Лекарства (применявшиеся в то время почти вслепую, заимствованные большей частью из общей терапии) не помогали, внушение под гипнозом не действовало. Оставались попытки слабых успокоительных средств, надежда на время и покой, отвлечение, усилия разубедить. И тщательное, скрупулезное описание всего, что совершалось с больным. Чтобы потом этот симптом был известен, послужил другим, лёг в гигантский общий архив, требующий до сих пор системы, обобщения, вскрытия механизмов и пружин.

Бехтерев оставил много таких наблюдений и описаний. Навязчивые страхи (боязнь пространства, боязнь покраснеть, боязнь чужого взгляда, боязнь выхода на люди), навязчивые болезненные ощущения по всему телу при полном отсутствии какого-либо заболевания, (бред гипнотического воздействия («гипнотического очарования») находили себе в статьях его подробнейшее описание с идеями о характере мозгового расстройства, влекущего за собой такие явления психики, с предложениями лекарственного или иного воздействия, с четким изложением результатов. Какой же след оставляло все это в науке, еще не совсем и по сию пору ставшей наукой, меняющей непрерывно и усиленно свои методы, идеи и подходы?

Интересную связь можно увидеть, приглядевшись (и ответ в этой связи усмотреть), между одной лекцией Бехтерева и докладом его ученика на юбилейной конференции в столетнюю память Бехтерева.

Юбилейные доклады — сомнительный, конечно, источник сведений. Все восхваления слишком напоминают безудержный тон некрологов, и толком не разобраться, что из говоримого — воздаяние должного, а что — отдание чести уважаемому покойнику. Однако же этот доклад в юбилейном букете посмертных лавров удивительно был несозвучен остальным и, как это часто бывает, случайно оказался на моем столе рядом с клинической лекцией Бехтерева на ту же тему. Явственная нить тянулась от этой давней лекции Бехтерева для студенток Высших медицинских курсов к выступлению ученика спустя более полувека. Но сперва, конечно, о лекции.

Больной говорит громко и оживленно, резко жестикулирует, легко уклоняется от расспросов, перескакивает с темы на тему. Лицо его часто меняет окраску и выражение, мимика возбужденная и азартная. На вопрос о самочувствии он отвечает с радостной готовностью: великолепное самочувствие, лучше просто не бывает, никогда такого не было, совершенно здоров, благодарствуйте, полон сил и планов. Он в восторге от клиники, от соседей, от врачей и сиделок, ему не терпится написать об этом во все газеты, пока он желает немедленно прочесть студентам заготовленную уже заранее заметку. Немедленно отвлекаясь, он начинает говорить о своем разностороннем образовании, о художественных и технических способностях, о невероятных своих возможностях облагодетельствовать целый мир вообще и эту аудиторию в частности. Речь его быстрая, округлая, много мелочей и отступлений, то и дело мысль срывается в сторону. Вот уже он говорит о своей представительной наружности, о своих многочисленных победах и о том, как повсюду восхищены им и очарованы. Кроме того, он - автор множества проектов, сулящих ему невероятное богатство, а народам — благоденствие и процветание. Один из проектов — «проект центробежных маршрутов» — навсегда избавит всех от неудобств и тягот езды по дорогам. В чем он состоит, остается неизвестным, ибо незамедлительно излагается другой, связанный с поразительным умением больного массировать животы. Выйдя, больной собирается заняться медицинским массажем, благо давно обладет врачебными знаниями.

Он совсем не всегда такой, этот бывший служака из корпуса жандармов. Всего год назад он был в состоянии крайней подавленности, мучился от страха, тоски, бессонницы. Пытался покончить с собой, был доставлен в больницу, а здесь несколько месяцев угнетенности (с массой самых черных бредовых идей) сменились вот такой приподнятостью.

Макально-депрессивный психоз. Только-только установлено в психиатрии, что маниакальная возбужденность и мрачная угнетенность меланхолии — два крайних проявления одного болезненного процесса. А может проявляться только одно из крайних состояний. Бехтерев рассказывает об этом студенткам, описывает симптомы, излагает идеи о происхождении болезни и путях воздействия на нее. О том же самом — несколько его статей. Наблюдения, гипотезы, планы.

Прошло пятьдесят лет. И вот — традиционная ситуация: доклад пожилого уже профессора — ученика (спустя год всего он умер сам) на юбилейном академическом заседании памяти учителя. Торжествовала, однако, вопреки установившемуся стандарту, подлинно научная связь времен: ученик опровергал и отвергал большинство гипотез учителя, показывал на обширном и доказательном материале, где и в чем тот был неправ и заблуждался. Может быть, простая человеческая неблагодарность? Мало ли в истории науки известно таких черных примеров? Нет, совсем нет! Он закончил свой доклад словами убежденности в том, что изучение маниакально-депрессивного психоза находится на верном пути, а стало быть, «можно надеяться, завершится результатами, достойными нашего великого учителя».

Достойными и противоположными его собственным идеям? Конечно. Ибо лучшее воздаяние памяти учителя, лучшее проявление преданности ему — развитие его наследия.

Бехтерев был бы наверняка доволен таким докладом. Он именно такого подхода требовал от своих многочисленных учеников. Истинно творческие способности нужны для подобного освоения наследства.

Но участие Бехтерева в судьбах психиатрии вовсе не исчерпывается перечнем собранных им симптомов, накопленных наблюдений и выдвинутых идей. Ибо волей времени и таланта он оказался одним ведущих участников того переворота, что совершался в русской психиатрии в те годы. Переворота нешумного и неявного, мало кому известного, благостного лишь (всего лишь) для нескольких десятков тысяч больных и тех последующих поколений скорбных духом, что наследовали их места. Новый режим содержания больных — режим нестеснения — пробивал себе дорогу в эти годы. С запозданием и тяжело пробивал — Россия отстала в этом отношении от нескольких других стран.

Первым освободивший больных великий врач и человек Пинель оставил замечательное по лаконизму и насыщенности завещание своим сотрудникам и научному потомству. Вот они, четыре пункта этого завета:
1. Тюремный режим с его оковами, цепями, без света, воздуха и человеческого слова подлежит безвозвратному уничтожению.
2. Меры успокоения и усмирения больных должны принять более мягкие формы.
3. Благоустроенная больница есть самое могущественное средство против душевных болезней.
4. Психиатрия должна будет подвигаться вперед тем же путем, каким идут все ветви естествознания и медицины.

В России исполнение этих принципов пришлось на поколение Бехтерева. Он был консультантом (и, следовательно, участником всех реформ) той как раз Окружной больницы, директор которой (и личный давний друг его) Рагозин, выступая вскоре на первом съезде отечественных психиатров, с гордостью сообщил, что все смирительные рубашки перешиты в их больнице на куртки для поваров и пекарей. За последнее двенадцать лет в больнице ни разу не связывали больных. И Рагозин твердо сказал: «Я утверждаю, что врач должен смотреть на смирительную рубашку, как на страшилище, а на себя, как на палача, если он ее применяет».

Интересно, не оттого ли отчасти стал Рагозин (впоследствии директор медицинского департамента, крупный и влиятельный чиновник) таким противником стеснения и принуждения, что еще совсем недавно, перед самым своим отъездом в Казань, был казначеем тайной революционной организации «Земля и воля»? Потом женился, от движения отошел, но ведь главное, что привело его к землевольцам, — ненависть к несвободе всяческой — не она ли и дальше определяла гуманнейшую его деятельность? Неизвестно. Хочется думать так. Бехтерев вместе с ним делал первые опыты по вольному содержанию больных, тогда же и начав занимать их трудом, оказавшимся во многих случаях целебным. Впоследствии он применил накопленный опыт в Петербурге и был одним из первых, кто утвердил в лечении непривычное н странно здесь звучащее слово: трудотерапия. Вот чем занимались у него душевнобольные: переплетными, столярными и поделочными работами, вышиванием ковров, живописью по фарфору и фаянсу. Огородничеством и цветоводством. Музыкой и театром. Пением и сенокосом. Сегодня, о каких бы попытках благотворно воздействовать на больную психику ни пишется в специальной литературе, непременное начало – с Бехтерева. Это он испробовал воздействие музыки при самых разных душевных недомоганиях, зто у него оборудовались палаты с разноцветным меняющимся освещением и разного цвета (для каждой палаты свой) стенами, чтобы исследовать влияние цвета. Это у него для больных устраивались концерты, загородные поездки и «чтения с туманными картинами» через проектор. Об испытаниях новых лекарственных средств нечего и говорить особо: еще далеко впереди был тот переворот в психиатрии, что произведен был в середине века аминазином, но появись он раньше на пол века — голову на отсечение можно дать — первым бы испробовал его Бехтерев. Это именно из его клиники первым поехал врач за появившимся средством от сифилиса центральной нервной системы и привез, и из его клиники вышли впервые спасшиеся от неминуемого распада и паралича.

Но это уже было в Петербурге.

* * *
Вызов пришел неожиданно, вдруг, в разгар лета и с нарочным был доставлен на дачу. Начальник Военно-медицинской академии предлагал профессору Бехтереву принять главную в стране психиатрическую должность — кафедру нервных и душевных болезней, оставляемую Мержеевским по выслуге лет.

И Бехтерев покидает Казань. В архиве сохранилась благодарность правления Казанского университета за оставляемую им огромную коллекци препаратов мозга человека и животных. Это десятки тысяч тончайших срезов, позволивших установить с достоверностью и полнотой строение многих отделов нервной системы. Кроме того, остается в наследство университету маленький лабораторный музей: скелет обезьяны, мозг льва, объемная модель проводящих путей головного и спинного мозга человека.

Он уезжает, оставляя попечению учеников основанный им неврологическпй журнал, открытую им психологическую лабораторию, учрежденное им Общество невропатологов и психиатров. Почетным членом Казанского университета он так и не станет благодаря горячим возражениям, (а возможно, и доносу тайному) разобиженного попечителя учебного округа. О причинах обиды — далее.