Из нас любой, пока не умер он,
себя слагает по частям
из интеллекта, секса, юмора
и отношения к властям.

Когда-нибудь, впоследствии, потом,
но даже в буквари поместят строчку,
что сделанное скопом и гуртом
расхлебывает каждый в одиночку.

С рожденья тягостно раздвоен я,
мечусь из крайности в конец,
родная мать моя — гармония,
а диссонанс — родной отец.

Между слухов, сказок, мифов,
просто лжи, легенд и мнений
мы враждуем жарче скифов
за несходство заблуждений.

Кишат стареющие дети,
у всех трагедия и драма,
а я гляжу спектакли эти
и одинок, как хер Адама.

В сердцах кому-нибудь грубя,
ужасно вероятно
однажды выйти из себя
и не войти обратно.

То наслаждаясь, то скорбя,
держась пути любого,
будь сам собой, не то тебя
посадят за другого.

Не прыгай с веком наравне,
будь человеком;
не то окажешься в гавне
совместно с веком.

Гляжу, не жалуюсь, как осенью
повеял век на ряди белые,
и вижу с прежним удовольствием
фортуны ягодицы спелые.

Хотя и сладостен азарт
по сразу двум идти дорогам,
нельзя одной колодой карт
играть и с дьяволом, и с Богом.

Непросто — думать о высоком,
паря душой в мирах межзвездных,
когда вокруг под самым боком
сопят, грызут и портят воздух.

Никто из самых близких поневоле
в мои переживания не вхож,
храню свои душевные мозоли
от любящих участливых галош.

Возделывая духа огород,
кряхтит гуманитарная элита,
издерганная болью за народ
и сменами мигрени и колита.

С успехами наук несообразно,
а ноет — и попробуй заглуши —
моя неоперабельная язва
на дне несуществующей души.

Эта мысль — украденный цветок,
просто рифма ей не повредит:
человек совсем не одинок —
кто-нибудь всегда за ним следит.

С душою, раздвоенной, как копыто,
обеим чужероден я отчизнам —
еврей, где гоношат антисемиты,
и русский, где грешат сионанизмом.

уходят сыновья, задрав хвосты,
и дочери томятся, дома сидя;
мы садим семена, растим цветы,
а после только ягодицы видим.

Живу я одиноко и сутуло,
друзья поумирали или служат,
и там, где мне гармония блеснула,
другие просто жопу обнаружат.

Я вдруг утратил чувство локтя
с толпой кишащего народа,
И худо мне, как ложке дегтя
должно быть худо в бочке меда.

Смешно, когда мужик, цветущий густо,
с родной державой соли съевший пуд,
внезапно обнаруживает грустно,
что, кажется, его давно ебут.

Во всем, что видит или слышит,
предлог для грусти находя,
зануда — нечто вроде крыши,
текущей даже без дождя.

На нас нисходит с высоты
от вида птичьего полета
то счастье сбывшейся мечты,
то капля жидкого помета.

Мы умны, а вы — увы,
что печально, если
жопа выше головы,
если жопа в кресле.

Из нас любой, пока не умер он,
себя слагает по частям
из интеллекта, секса, юмора
и отношения к властям.

Когда-нибудь, впоследствии, потом, 
но даже в буквари поместят строчку,
что сделанное скопом и гуртом 
расхлебывает каждый в одиночку.

С рожденья тягостно раздвоен я, 
мечусь из крайности в конец, 
родная мать моя — гармония, 
а диссонанс — родной отец.

Между слухов, сказок, мифов, 
просто лжи, легенд и мнений 
мы враждуем жарче скифов 
за несходство заблуждений.

Кишат стареющие дети, 
у всех трагедия и драма, 
а я гляжу спектакли эти 
и одинок, как хер Адама.

В сердцах кому-нибудь грубя, 
ужасно вероятно 
однажды выйти из себя 
и не войти обратно.

То наслаждаясь, то скорбя, 
держась пути любого, 
будь сам собой, не то тебя 
посадят за другого.

Не прыгай с веком наравне, 
будь человеком;
не то окажешься в гавне 
совместно с веком.

Гляжу, не жалуюсь, как осенью 
повеял век на ряди белые, 
и вижу с прежним удовольствием 
фортуны ягодицы спелые.

Хотя и сладостен азарт 
по сразу двум идти дорогам, 
нельзя одной колодой карт 
играть и с дьяволом, и с Богом.

Непросто — думать о высоком, 
паря душой в мирах межзвездных, 
когда вокруг под самым боком 
сопят, грызут и портят воздух.

Никто из самых близких поневоле 
в мои переживания не вхож, 
храню свои душевные мозоли 
от любящих участливых галош.

Возделывая духа огород, 
кряхтит гуманитарная элита, 
издерганная болью за народ 
и сменами мигрени и колита.

С успехами наук несообразно, 
а ноет — и попробуй заглуши — 
моя неоперабельная язва 
на дне несуществующей души.

Эта мысль — украденный цветок, 
просто рифма ей не повредит:
человек совсем не одинок — 
кто-нибудь всегда за ним следит.

С душою, раздвоенной, как копыто, 
обеим чужероден я отчизнам — 
еврей, где гоношат антисемиты, 
и русский, где грешат сионанизмом.

уходят сыновья, задрав хвосты, 
и дочери томятся, дома сидя;
мы садим семена, растим цветы, 
а после только ягодицы видим.

Живу я одиноко и сутуло, 
друзья поумирали или служат, 
и там, где мне гармония блеснула, 
другие просто жопу обнаружат.

Я вдруг утратил чувство локтя 
с толпой кишащего народа, 
И худо мне, как ложке дегтя 
должно быть худо в бочке меда.

Смешно, когда мужик, цветущий густо, 
с родной державой соли съевший пуд, 
внезапно обнаруживает грустно,
что, кажется, его давно ебут.

Во всем, что видит или слышит, 
предлог для грусти находя, 
зануда — нечто вроде крыши, 
текущей даже без дождя.

На нас нисходит с высоты 
от вида птичьего полета 
то счастье сбывшейся мечты, 
то капля жидкого помета.

Мы умны, а вы — увы, 
что печально, если 
жопа выше головы,
если жопа в кресле.