Хорошие глаза у Губермана
Недоверчивые и несколько потерянные.
Виделся-то я с ним полтора раза. Подружиться не успел. Почти не выпивал. Поэтому суждения мои о его творчестве свободные, очищенные от знания человеческих черт, какими бы они ни были...
Всегдашнее недоверие вызывает у меня обязательная строгая поэтическая форма. Все эти венки сонетов и стада газелей. Что ты, ей-богу, суровый Дант, заковываешь своего Пегаску в четырнадцать строк? Скачи, как скачется. Разве что японские трехстрочные хокку и пятистрочные танки всегда органичны. Но там другое дело: смысловой пейзаж создает не только слово, но и его начертание. Гляньте-ка - у Губермана среднее между хокку и тан-кой - четыре строки. Теперь попробуйте вспомнить знаменитые четверостишия, написанные на русском. Кажется, два: "Умом Россию не понять..." и "Она тогда ко мне придет...". Нехарактерно подобное самоограничение для русского стиха. У Губермана сотни этих коротышек. Да еще название - "гарики".
Признаюсь, такого рода жанровое самоуважение мне претит. Понты последнего времени. Особенно грешат этим юмористы. Все эти "шендевры", "виш-невский сад", "кнышутки". Даже безупречный М.М. подарил "жваньками". Теперь представьте себе "щед-ринки" и "гоголютки". Не представили.
Теперь вот что. У вас есть роман Роже Мартен Дю Гара "Семья Тибо"? Возьмите книжку, которую сейчас держите в начитанных руках, и запихните за сказанную семью. Дитя туда точно не полезет. Если вы, конечно, хотите, чтобы ваше дитя так и осталось на уровне телепузиков и смертельной борьбы памперсов с прокладками. Если хотите, чтобы оно, дитя, сделалось вашим собеседником и думало о быстротекущей жизни, о полынной судьбе своей одной шестой, о том, что смеяться над чем-либо вовсе не означает нелюбви к этому чему-то, - дайте ему эту книгу. Откройте наугад.
Я Россию часто вспоминаю,
думая о давнем дорогом,
я другой такой страны не знаю,
где так вольно, смирно и кругом.
Указательный палец дитяти потянулся перевернуть страничку. Он читает далее:
Я вдруг утратил чувство локтя
с толпой кишащего народа,
и худо мне, как ложке дегтя
должно быть худо в бочке меда.
Печально-то как! Традиционная романтическая позиция - вы народ, я поэт. Только наоборот. Не вы чернь, я чёрен.
Без ощущения отделенности, отдельности нет поэта. Легко определить эту отдельность, как еврейство. Ничего не получается. В обетованных кущах она у Губермана не исчезла, если не усилилась. Говоря о русских четверостишиях, мы не сказали о частушке. Несколько "гариков" счастливо потеряли авторство и стали народными. Самая завидная доля для автора. Кажется, еще в семидесятом году я пел: "Я евреям не даю, я в ладу с эпохою..." А вот он, оказывается. кто автор! Губерман поэт брутальный, "мущинистый". Он во многих стихах подчеркивает это качество, с осознанным достоинством погромыхивает своими сексуальными доспехами. И был бы ужасен, если бы столько же над ними не иронизировал. Многих стихов заправских лириков и даже романов стоит его формула:
На дворе стоит эпоха,
а в углу стоит кровать,
и когда мне с бабой плохо,
на эпоху мне плевать.
Наверное, бабам с ним хорошо.
Новейшее время выявило множество заявителей о своей борьбе с режимом. Губерман, похоже, не заявляет. Хотя он, в отличие от большинства борцов. по-настоящему хлебнул баланды.
В истории поэзии немного творцов, творчество которых не делилось бы на "периоды". В русской поэзии таковым считается Тютчев. Вовсе не проводя параллелей, заметим, что Губерман идет по прямой дороге. Его стихи с годами не становятся мудрее. И глупее не становятся. Не становятся изощреннее, но и не теряют остроту.
Трудно о нем писать. Сам избранный им жанр определяет эту трудность. В лесенке четыре ступеньки, но лесенок бессчетное множество. Ведут они к горным и горьким высотам и ровно в той же степени - в подвалы.
Но точно - не в пустоту.
Вадим Жук